Неточные совпадения
Кто испытывает
страх перед традиционными нравственными понятиями и оценками, всегда имеющими социальный источник,
тот не способен к этическому познанию, ибо этическое познание есть нравственное творчество.
Прохождение через опыт
страха может быть очень глубоким, как
то и было, напр., у Киркегардта.
Человек оказывается порабощенным неизбежностью избрать
то, что ему навязано, и выполнить норму под
страхом ответственности.
Чем меньше духа,
тем меньше
страха.
Изгнание из рая вызывает
страх, и этот
страх может даже возрастать по мере
того, как человек возрастает.
Признаком значительности человека Киркегардт считает именно беспричинный, ни на чем не основанный
страх,
страх перед трансцендентной тайной бытия,
то, что Отто называет Mysterium tremendum.
Можно даже сказать, что не имеет нравственной цены
то, что совершается из
страха, все равно — муки временной или муки вечной.
То раскрытие ценностей человеческой индивидуальности и ценности самой этой индивидуальности, которое ставит своей задачей этика творчества, есть вместе с
тем освобождение от нестерпимого
страха личности за себя и за свою судьбу,
страха, порождающего идолопоклонство и суеверия.
Для
того чтобы она раскрылась, необходима совершенная свобода от преходящих условий социального быта, от суеверных
страхов, от предрассудков.
Трагедия морали в
том, что моральное сознание не может победить жестокости, жадности, зависти,
страха, ибо все эти состояния обладают способностью возрождаться под видом добра.
После
того как первочеловек Адам пал, он должен был прежде всего почувствовать
страх.
Тоска и ужас свидетельствуют не только о
том, что человек есть падшее и низменное существо, как свидетельствует об этом
страх, но есть также обличение высшей, горней, богоподобной природы человека, обличение его призвания к высшей жизни.
Различие между «добрым» и «злым», подобно
тому как различие между «сакральным» и «профанным», порождает
страхи.
Между
тем как социальная обыденность, овладевающая и религиозной жизнью человека, хочет нравственно управлять человеком через аффект
страха, хотя в смягченной и умеренной форме.
То же, что я называю «ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и
страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный обыденный мир и нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного мира, от бесконечной тайны бытия.
А так как
страх в
той или иной степени и в
том или ином отношении свойствен всем людям,
то можно сказать, что человек в этом грешном мире вообще неверно распознает реальности и все его перспективы жизни искажены фантазмами.
И потому просветители говорят, что религия создает фантасмагорический мир, мир, порожденный
страхами и вместе с
тем предназначенный избавить от
страхов.
Фантасмагоричность, порожденная греховным
страхом, есть всегда замыкание, эгоцентрическое самоутверждение и вместе с
тем помешательство и одержимость, мешающие достижению удовлетворения, истинной радости, духовному освобождению личности.
Не низменный
страх, но глубокая тоска и ужас, который вызывает в нас смерть, есть показатель
того, что мы принадлежим не только поверхности, но и глубине, не только обыденности жизни во времени, но и вечности.
Но им никогда не удастся опровергнуть
той истины, что в
страхе смерти, в священном ужасе перед ней приобщается человек к глубочайшей тайне бытия, что в смерти есть откровение.
Но
то, к чему человек принужден пыткой,
страхом адских мук, лишается ценности и значения, не есть нравственное и духовное достижение.
Извращение идеи ада в человеческом сознании привело к
тому, что она была отождествлена со
страхом Божьего суда и Божьего возмездия.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка,
то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был
тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.
Неточные совпадения
Кутейкин. Слыхал ли ты, братец, каково житье —
то здешним челядинцам; даром, что ты служивый, бывал на баталиях,
страх и трепет приидет на тя…
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в
том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова.
Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что, напротив
того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным
страхом.
А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает еще более,
то последствие такого положения может быть только одно: всеобщий панический
страх.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня
те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный
страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.