Неточные совпадения
Субъект творит весь мир, но этот субъект не человек, это
есть трансцендентальное
сознание,
сознание вообще, сверхличный субъект, абсолютный дух.
Сознание не
есть лишь психологическое понятие, в нем
есть конструирующий его духовный элемент.
Дух
есть действие сверхсознания в
сознании.
В Новом Завете пневма
есть не
сознание или мысль человека, а духовное состояние, определяемое божественным вдохновением.
Философия духа Гегеля
есть секуляризированная, приспособленная к
сознанию XIX века философская транскрипция германской мистики, и она отражает монофизитскую тенденцию этой мистики.
Объективный дух для Н. Гартмана не имеет
сознания и не
есть личность.
Философия, не поднимающаяся до понимания духа, свойственного религиозному
сознанию и мистическому опыту, все же различает дух и называет идеальными ценности, которые должны
быть реализованы в человеческой жизни.
Объективный дух
есть лишь состояние человеческого
сознания и человеческой духовности, очень напоминающее «несчастное
сознание» Гегеля.
Но наивный реализм
есть продукт наивной, безотчетной объективации, произведенной субъектом, он
есть иллюзия
сознания и наиболее далек от реальности.
Но
сознание того, что что-либо в этом мире
есть лишь символ иного мира, освобождает от рабской зависимости от этого мира.
Аскеза, как жизневраждебное и мировраждебное понимание христианства, как постоянное
сознание греховности человека и его бессилия,
есть срыв и соблазн в духовном пути, измена Духу, в ней
есть что-то садическое и мазохическое.
Аскеза связана
была с
сознанием греха и с борьбой против греха.
Духовность
есть не отчуждение человеческой природы во внешнюю для нее сферу, порождающее иллюзии
сознания, а пребывание человека внутри самого себя, на своей родине.
Но в стоицизме
есть элемент универсального гуманизма, возвышающий его над всем античным
сознанием.
Возрастание
сознания есть также возрастание «несчастного
сознания» (выражение Гегеля).
Если бы не
было страдания в мире, лежащем во зле, то, вероятно, не
было бы обострения
сознания и возрастания духовности.
Достоевский говорит, что страдание
есть единственная причина
сознания.
В противоположность буржуазному
сознанию нужно
было бы
быть оптимистом в отношении к социальным изменениям, устраняющим социальные причины несчастий, и пессимистом в отношении к метафизическим проблемам человеческого существования.
Сознание болезненно и мучительно, оно в сущности всегда
есть «несчастное
сознание».
Но метод психоанализа, претендующий освободить от иллюзий
сознания и от болезненных травм, не
есть духовный метод.
Атеизм Л. Фейербаха
был диалектическим моментом в очищении и развитии христианского
сознания.
Атеизм Фейербаха
есть укор для старого христианского
сознания, для богословских доктрин, подменивших христианскую любовь послушанием.
И весь вопрос в том, в какой мере такое созерцаемое бытие
есть продукт мысли, результат переработки
сознанием.
Духовная жизнь
есть освобождение от рабства, от магической заколдованности человека, от иллюзий
сознания и от подавленности бессознательной родовой традицией, от всякого рода табу, мешающих свободному движению.
Новая духовность
есть очищение духовности от инородных ей начал, от приспособления к социальной обыденности, к средне-нормальному
сознанию.
Есть два разных смысла слова «природа»,
есть «природа» до
сознания и «природа» после
сознания,
есть «природа» в экзистенциальном смысле и
есть «природа» в смысле объективации.
Вера в бессмертие
есть лишь непосредственное
сознание нашей духовности.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это был новый мучительный страх. Это
было сознание новой области уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и не заметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое он испытал, когда ребенок чихнул.
Его несколько тревожила сложность настроения, возбуждаемого девушкой сегодня и не согласного с тем, что он испытал вчера. Вчера — и даже час тому назад — у него не
было сознания зависимости от нее и не было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия будет его женою, конечно, ее любовь не может быть похожа на истерические судороги Нехаевой, в этом он был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.]
есть все-таки сечение, и это
сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не
ел, не
пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя
было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности.
Сознание это
было тем мучительнее, чем больше должен
был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
В первый раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого
сознания было решение: бить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но
было бы скучно. Разумеется, я, может
быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни
была, если
будет, то
будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Но помощь Лидии Ивановны всё-таки
была в высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу в
сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в том, что, как ей утешительно
было думать, она почти обратила его в христианство, то
есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге.