Неточные совпадения
Но, как видит
глаз сперва то, что
на солнце, а потом
с изумлением и радостью обретает в тени сокровище и клад, — так и Линочкина яркая талантливость только при первом знакомстве и
на первые часы делала Сашу неприметным.
На земле он сразу перестал плакать и увидел выпуклые, серые, орлиные, теперь яростные
глаза отца, который, низко свесившись
с лошади, кричал
на него...
— У вас тут, того-этого, совсем Венеция, — сказал Колесников глухим басом и, поискав лица,
с улыбкой остановил круглые
глаза на Линочке, — только гондолы-то у меня текут, вон как, того-этого, наследил!
— У меня тоже нет талантов, — сказал Саша и впервые
с улыбкой поднял
на Колесникова свои жуткие, но теперь улыбающиеся
глаза.
И как
с первого раза знакомился своими
глазами Колесников, так своими
с первого раза и навсегда убеждал Погодин; так и теперь сразу и навсегда убедил он только что пришедшего в чем-то радостном и необыкновенно важном. Заерзав
на стуле, Колесников в широкой улыбке открыл черные, но крепкие зубы и пробасил...
Саша опять было нахмурился, но увидел открытые, наивные
глаза,
с любопытством глядевшие
на него, и засмеялся...
Елена Петровна удивилась, что Саша вернулся один, и ее иконописные
глаза вечной матери
с тревогой устремились
на сына...
Елена Петровна молча посмотрела
на него. Молча пошла к себе в комнату — и молча подала большой фотографический портрет: туго и немо, как изваянный, смотрел
с карточки человек, называемый «генерал Погодин» и отец. Как утюгом, загладил ретушер морщины
на лице, и оттого
на плоскости еще выпуклее и тупее казались властные
глаза, а
на квадратной груди, обрезанной погонами, рядами лежали ордена.
Тяжелая была ночь! До утра бледные гимназисты сидели у Погодиных и растерянно, новыми
глазами, точно со страхом рассматривали друг друга и два раза пили чай; а утром вместе
с Погодиными отправились в богоугодное заведение, куда отвезен был Тимохин,
на первую панихиду.
Перед
глазами двигалась черная
с серебром треугольная спина священника, и было почему-то приятно, что она такая необыкновенная, и
на мгновение открывался ясный смысл в том, что всегда было непонятно: в синих полосках ладана, в странности одежды, даже в том, что какой-то совсем незначительный человек
с козлиной реденькой бородкой шепчет: «Раздавайте!», а сам, все так же
на ходу, уверенно и громко отвечает священнику...
Увидел в синем дыму лицо молящейся матери и сперва удивился: «Как она сюда попала?» — забыл, что всю дорогу шел
с нею рядом, но сейчас же понял, что и это нужно, долго рассматривал ее строгое, как бы углубленное лицо и также одобрил: «Хорошая мама: скоро она так же будет молиться надо мною!» Потом все так же покорно Саша перевел
глаза на то, что всего более занимало его и все более открывало тайн:
на две желтые, мертвые, кем-то заботливо сложенные руки.
И молодое лицо его
с черными усиками — подбородок он брил — было спокойное, и красивые
глаза смотрели спокойно, почти не мигая, и походка у него была легкая, какая-то незаметная: точно и не идет, а всех обгоняет; и только всмотревшись пристально, можно было оценить точность, силу, быстроту и своеобразную ритмичность всех его плавных движений,
на вид спокойных и чуть ли не ленивых.
В пятницу
с утра был возле матери. Странно было то, что Елена Петровна, словно безумная или околдованная, ничего не подозревала и радовалась любви сына
с такой полнотой и безмятежностью, как будто и всю жизнь он ни
на шаг не отходил от нее. И даже то бросавшееся в
глаза явление, что Линочка сидит в своей комнате и готовится к экзамену, а Саша ничего не делает, не остановило ее внимания. Уж даже и Линочка начала что-то подозревать и раза два ловила Сашу
с тревожным вопросом...
Около часу пришла Линочка; и хотя сразу
с ужасом заговорила о трудностях экзамена, но пахло от нее весною, и в
глазах ее была Женя Эгмонт, глядела оттуда
на Сашу. «И зачем она притворяется и ни слова не говорит о Эгмонт!.. Меня бережет?» — хмурился Саша, хотя Линочка и не думала притворяться и совершенно забыла и о самой Жене, и о той чудесной близости, которая только что соединяла их. Впрочем, вспомнила...
Колесников смотрел
с любовью
на его окрепшее, в несколько дней
на года вперед скакнувшее лицо и задумался внезапно об этой самой загадочной молве, что одновременно и сразу, казалось, во многих местах выпыхнула о Сашке Жегулеве, задолго опережая всякие события и прокладывая к становищу невидимую тропу. «Болтают, конечно, — думал он, — но не столько болтают, сколько ждут, носом по ветру чуют. Зарумянился мой черный Саша и
глазами поблескивает, понял, что это значит: Сашка Жегулев! Отходи, Саша, отходи».
И, только метнув в сторону точно случайный взгляд и поймав
на лету горящий лукавством и весельем
глаз, улыбнется коротко, отрывисто и
с пониманием, и к небу поднимет сверхравнодушное лицо: а луна-то и пляшет! — стыдно смотреть
на ее отдаленное веселье.
Погодин же вгляделся в начисто выбритый подбородок Андрея Иваныча, в его задумчивые, спокойно-скрытные
глаза — и весь передернулся от какого-то мучительного и страшного то ли представления, то ли предчувствия. И долго еще, день или два,
с таким же чувством темного ожидания смотрел
на матросиково лицо, пока не вытеснили его другие боли, переживания и заботы.
И в первые же дни вся эта компания,
с большой неохотой допущенная Жегулевым, обособилась вокруг Васьки Соловьева; и хотя сам Васька был неизменно почтителен, ни
на шаг не выходил из послушания, а порою даже приятно волновал своей красивой щеголеватостью, но не было в
глазах его ясности и дна: то выпрет душа чуть не к самому носу, и кажется он тогда простым, добрым и наивно-печальным, то уйдет душа в потемки, и
на месте ее в черных
глазах бездонный и жуткий провал.
Быстро отрастали волосы
на голове, и, хотя усов по-прежнему не было, по щекам и подбородку запушилась смолянисто-черная рамочка, траурная кайма для бледного лица; вместе
с новым выражением
глаз это делало его до боли красивым — не было жизни в этой красоте, ушла она
с первой кровью.
Во многих окнах стоял желтый свет, но одно во втором этаже вдруг закраснело и замутилось, замигало, как
глаз спросонья, и вдруг широко по-праздничному засветилось. Забелели крашенные в белую краску стволы яблонь и побежали в глубину сада;
на клумбах нерешительно глянули белые цветы, другие ждали еще очереди в строгом порядке огня. Но помаячило окно
с крестовым четким переплетом и — сгасло.
Что-то еще хотел крикнуть, но обиженно замолчал. Вынул одну папиросу, — сломал и бросил в угол, вынул вторую и
с яростью затянулся, не рассчитав кашля: кашлял долго и страшно, и, когда сел
на свое кресло у стола, лицо его было сине, и красные
глаза смотрели
с испугом и тоской. Проговорил...
Елена Петровна вытерла под очками
глаза, потом сняла очки и положила в футляр, вздыхая. Опустила футляр в сумочку и встала. Встал и Телепнев и приготовился к поклону. Но, к удивлению его, Елена Петровна посмотрела
на него задумчиво и
с достоинством, сухо и гордо, как генеральша, спросила...
Считалось их в эту затишную пору всего семеро: они трое, Федот, никуда не пожелавший идти со своим кашлем, Кузька Жучок, Еремей и новый — кривой
на один
глаз, неумный и скучный парень, бывший заводской, по кличке Слепень. Еремей было ушел, потянувшись за всеми, но дня через три вернулся
с проклятьями и матерной руганью.
Положили
на землю тяжелое тело и замолчали, прислушиваясь назад, но ничего не могли понять сквозь шумное дыхание. Наконец услыхали тишину и ощутили всем телом, не только
глазами, глухую, подвальную темноту леса, в которой даже своей руки не видно было.
С вечера ходили по небу дождевые тучи, и ни единая звездочка не указывала выси: все одинаково черно и ровно.
Колесников улыбнулся. Снова появились
на лице землистые тени, кто-то тяжелый сидел
на груди и душил за горло, —
с трудом прорывалось хриплое дыхание, и толчками, неровно дергалась грудь. В черном озарении ужаса подходила смерть. Колесников заметался и застонал, и склонившийся Саша увидел в широко открытых
глазах мольбу о помощи и страх, наивный, почти детский.
«Ну и страшно же
на свете жить!» — думает Кузьма Жучок, глядя в беспросветно-темные, огромные, страдальческие
глаза Жегулева и не в силах, по скромному уму своему, связать
с ним воедино улыбку бледных уст. Забеспокоился и одноглазый Слепень, но, не умея словами даже близко подойти к своему чувству, сказал угрюмо...
Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья
с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям
с прищуренным
глазом и едким намеком
на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский
с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга
глазами.
Солдат опять
с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым
глазом ссадина // Величиной
с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать
с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола
глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Спустили
с возу дедушку. // Солдат был хрупок
на ноги, // Высок и тощ до крайности; //
На нем сюртук
с медалями // Висел, как
на шесте. // Нельзя сказать, чтоб доброе // Лицо имел, особенно // Когда сводило старого — // Черт чертом! Рот ощерится. //
Глаза — что угольки!
Попасть
на доку надобно, // А толстого да грозного // Я всякому всучу… // Давай больших, осанистых, // Грудь
с гору,
глаз навыкате, // Да чтобы больше звезд!