Неточные совпадения
У него
было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и
руки, и от этого он становился как будто еще крупнее, еще толще и массивнее.
Только очень тонкая, нежная шея да такие же тонкие девичьи
руки говорили о ее возрасте, да еще то неуловимое, что
есть сама молодость и что звучало так ясно в ее голосе, чистом, гармоничном, настроенном безупречно, как дорогой инструмент, в каждом простом слове, восклицании, открывающем его музыкальное содержание.
И на ихней ферме жили тревожно: не только ночью, но и днем спускали собак, и хозяин ночью клал возле себя ружье. Такое же ружье, но только одноствольное и старое, он хотел дать Янсону, но тот повертел ружье в
руках, покачал головою и почему-то отказался. Хозяин не понял причины отказа и обругал Янсона, а причина
была в том, что Янсон больше верил в силу своего финского ножа, чем этой старой ржавой штуке.
Когда
был объявлен приговор: к смертной казни через повешение, Янсон вдруг заволновался. Он густо покраснел и начал завязывать и развязывать шарф, точно он душил его. Потом бестолково замахал
руками и сказал, обращаясь к тому судье, который не читал приговора, и показывая пальцем на того, который читал...
Рот у него все время
был полураскрыт, как бы от непрестанного величайшего удивления; и, прежде чем взять в
руки какой-нибудь самый обыкновенный предмет, он долго и тупо рассматривал его и брал недоверчиво.
Руки у него постоянно
были сухие и горячие, но сердце иногда вдруг холодело: точно в грудь клали кусок нетающего льду, от которого по всему телу разбегалась мелкая сухая дрожь.
— Кто
будет вешать-то? Новый? Поди, еще
руку не набил.
Первым вошел в комнату, где происходило свидание, отец Сергея, полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин.
Был он весь ровно белый, лицо, борода, волосы и
руки, как будто снежную статую обрядили в человеческое платье; и все тот же
был сюртучок, старенький, но хорошо вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами; и вошел он твердо, парадно, крепкими, отчетливыми шагами. Протянул белую сухую
руку и громко сказал...
Рукава халата
были ей длинны, и она отвернула их, и тонкие, почти детские, исхудалые
руки выходили из широких отверстий, как стебли цветка из отверстия грубого, грязного кувшина.
Так, еще утром во вторник, когда они надевали с Василием на пояса разрывные снаряды, которые через несколько часов должны
были взорвать их самих, у Тани Ковальчук
руки дрожали от волнения и ее пришлось отстранить, а Василий шутил, паясничал, вертелся,
был так неосторожен даже, что Вернер строго сказал...
И все он делал хорошо: великолепно управлялся с парусом, стрелял из револьвера прекрасно;
был крепок в дружбе, как и в любви, и фанатически верил в «честное слово». Свои смеялись над ним, что если сыщик, рожа, заведомый шпион даст ему честное слово, что он не сыщик, — Сергей поверит ему и пожмет товарищески
руку. Один
был недостаток:
был уверен, что
поет хорошо, тогда как слуху не имел ни малейшего,
пел отвратительно и фальшивил даже в революционных песнях; и обижался, когда смеялись.
Оглядел всего себя, внимательно, с интересом, начиная от больших арестантских туфель, кончая животом, на котором оттопыривался халат. Прошелся по камере, растопырив
руки и продолжая оглядывать себя, как женщина в новом платье, которое ей длинно. Повертел головою — вертится. И это, несколько страшное почему-то,
есть он, Сергей Головин, и этого — не
будет. И все сделалось странно.
Потер лоб
рукою, но и это
было странно.
Святотатственною
рукою была отдернута завеса, сызвека скрывающая тайну жизни и тайну смерти, и они перестали
быть тайной, — но не сделались они и понятными, как истина, начертанная на неведомом языке.
Пока он сам, своею волею, шел на опасность и смерть, пока свою смерть, хотя бы и страшную по виду, он держал в собственных
руках, ему
было легко и весело даже: в чувстве безбрежной свободы, смелого и твердого утверждения своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно старушечий страшок.
И ничего наступило. Ноги, у которых свое сознание и своя жизнь, продолжали ходить и носить дрожащее мокрое тело.
Руки, у которых свое сознание, тщетно пытались запахнуть расходящийся на груди халат и согреть дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это
был почти что покой.
— Я не
буду! Я не
буду! — шептал он неслышно помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда поднимал
руку отец.
Бессознательным движением Вернер шагнул к столу и оперся на него правой
рукою. Гордый и властный от природы, никогда еще не принимал он такой гордой, свободной и властной позы, не поворачивал шеи так, не глядел так, — ибо никогда еще не
был свободен и властен, как здесь, в тюрьме, на расстоянии нескольких часов от казни и смерти.
Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением. Остальные молча и крепко пожали
руки, холодные, как лед, и горячие, как огонь, — и молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой рассеянной кучкой. Теперь, когда они
были вместе, они как бы совестились того, что каждый из них испытал в одиночестве; и глядеть боялись, чтобы не увидеть и не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал или подозревал за собою.
Когда на безлюдной платформе, оцепленной солдатами, осужденные двигались к тускло освещенным вагонам, Вернер очутился возле Сергея Головина; и тот, показав куда-то в сторону
рукою, начал говорить, и
было ясно слышно только слово «фонарь», а окончание утонуло в продолжительной и усталой зевоте.
Но тот все так же молча и трудно лез по глубокому снегу; должно
быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул
руками и упал лицом вниз. Так и остался лежать.
Но Вернер взял его за
руку, и несколько шагов эстонец прошел сам; потом видно
было — он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись, подняли его и понесли, а он слабо барахтался в несущих его
руках. Отчего он не кричал? Вероятно, забыл, что у него
есть голос.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не
будет ли какого приказанья?
Я даже думаю (берет его под
руку и отводит в сторону),я даже думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог с ним! я человек простой».