В этой гостиной, на этом диване я ждал ее,
прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
Он сидел на краю печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он
прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного:
Неточные совпадения
Они выпивали и болтали о Кишкине, как тот «распыхался» на своей Богоданке, о старательских работах, о том, как Петр Васильич скупает золото, о пропавшем без вести Матюшке и т. д. Кожин больше молчал,
прислушиваясь к глухим
стонам, доносившимся откуда-то со стороны избы. Когда Мыльников насторожился в этом направлении, он равнодушно заметил:
Авгарь опять
прислушивалась к завыванию ветра и опять слышала детский плач,
стоны о.
На другой день рано утром, бледный, с мутным взором, беспокойный, как хищный зверь, рыскал Юрий по лагерю… всё было спокойно, солнце только что начинало разгораться и проникать одежду… вдруг в одном шатре Юрий слышит ропот поцелуев, вздохи,
стон любви, смех и снова поцелуи; он
прислушивается — он видит щель в разорванном полотне, непреодолимая сила приковала его
к этой щели… его взоры погружаются во внутренность подозрительного шатра… боже правый! он узнает свою Зару в объятиях артиллерийского поручика!
Я вас прошу, господа,
прислушайтесь когда-нибудь
к стонам образованного человека девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни, когда он начинает уже не так
стонать, как в первый день
стонал, то есть не просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией
стонет, как человек «отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.
И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет
стонами; лучше всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает; знает, что даже и публика, перед которой он старается, и все семейство его уже
прислушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош и понимают про себя, что он мог бы иначе, проще
стонать, без рулад и без вывертов, а что он только так со злости, с ехидства балуется.