Она плакала и рассказывала тягучим неловким голосом, каким читают трудную книгу неумелые чтецы, рассказывала все одно и то же, все одно и то же, о тихоньком черненьком мальчике, который жил, смеялся и умер; и в певучих
книжных словах ее воскресали глаза его, и улыбка, и старчески-разумная речь.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими,
книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим:
И все чаще спрашивала его, что значит то или другое
книжное слово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела в сторону, голос ее звучал безразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливость и перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему:
Свою речь он любил затемнять
книжными словами, которые он понимал по-своему, да и многие обыкновенные слова часто употреблял он не в том значении, какое они имеют.
Неточные совпадения
Порою Самгин чувствовал, что он живет накануне открытия новой, своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо поставит над действительностью и вне всех старых,
книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать себя и свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина своими
словами. Либеральный профессор писал на страницах влиятельной газеты:
«Мне следует освободить память мою от засоренности
книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней есть крупицы истинно прекрасного. Музыка
слова — ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот.
Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое
слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
У него нет
слов отвлеченных, мертвых,
книжных.
Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие
слова; это удавалось мне легко — ненужные
слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное,
книжное.
Собственная речь Пантелея была совершенно
книжная, и он выражался самыми отборными
словами, говоря о самых обыкновенных предметах.