Как видишь, Я снова ищу слов и сравнений, беру в руки плеть, от которой убегает истина! Но что же Мне делать, если все Мое оружие Я оставил дома и могу пользоваться только твоим негодным арсеналом? Вочеловечь самого Бога, если ты его осилишь, Иаков, и он тотчас же заговорит с тобою на превосходном еврейском или французском языке, и
не скажет больше того, что можно сказать на превосходном еврейском или французском языке. Бог!.. а Я только Сатана, скромный, неосторожный, вочеловечившийся Черт!
Неточные совпадения
И так далее. Одним словом, этот господин самым грубейшим образом отвел меня в мою комнату и чуть сам
не уложил в постель. Я и
не спорил: зачем? Надо
сказать, что в эту минуту он Мне очень мало нравился. Мне было даже приятно, что он уходит, но вдруг у самой двери он обернулся и, сделав шаг, резко протянул ко Мне обе свои белые
большие руки. И прошептал...
В сущности, он довольно дешевый мошенник, немного
больше простого карманника, и ничего нового
не сказал Мне; он
не только человекоподобен, но и умоподобен, и оттого так яростен его презрительный смех над истинным рацио.
— Да. Я
сказал ему, что это неприлично — таскать за собою такую подозрительную толпу. Он извинился и
больше не придет. — Магнус усмехнулся и добавил: — Убежден, что сегодня все разбойники Рима и Кампаньи грезят засадами и кровью и целуют свои стилеты, как возлюбленных…
Еще недавно я оттолкнул твои объятия,
сказал: рано. Но сейчас говорю: обнимемся крепче, брат, теснее прижмемся друг к другу — так больно и страшно быть одному в этой жизни, когда все выходы из нее закрыты. И я еще
не знаю, где
больше гордости и свободы: уйти ли самому, когда захочешь, или покорно,
не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача? Сложить руки на груди, одну ногу слегка выставить вперед и, гордо закинув голову, спокойно ждать...
И всего только на линию склонялось ко мне божественное тело Марии, — нет,
не больше! — но что бы ты
сказал, человече, если бы солнце, сойдя с своего пути всего на линию, на эту линию приблизилось к тебе?
И вечер был очарователен. По желанию Магнуса Мария пела, и ты
не можешь представить того благоговения, с каким слушал ее Топпи! Самой Марии он ничего
не посмел
сказать, но, уходя спать, долго и с выражением тряс мою руку, потом так же долго и с выражением раскачивал
большую руку Магнуса. Я также поднялся, чтобы идти к себе.
— Гхм!.. А
большая глупость
не есть ли
большой ум? — И он снова рассмеялся, но вдруг нахмурился и серьезно добавил: —
Не обижайтесь, Вандергуд. Мне очень понравилось, что вы говорили, и это хорошо, что вы ни о чем меня
не спрашиваете: сейчас я
не мог бы ответить на ваши вопросы. Но кое-что могу
сказать и сейчас… в общих чертах, конечно. Вы слушаете?
У него приятно шумело в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих людей
не сказал больше, чем мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им.
— Я не понимаю, Зося, что у тебя за пристрастие к этому… невозможному человеку, чтобы
не сказать больше, — говорил иногда Привалов, пользуясь подвернувшейся минутой раздумья. — Это какая-то болезнь…
— А Прейн? — отвечала удивленная Раиса Павловна, — Ах, как вы просты, чтобы
не сказать больше… Неужели вы думаете, что Прейн привезет Лаптева в пустые комнаты? Будьте уверены, что все предусмотрено и устроено, а нам нужно позаботиться только о том, что будет зависеть от нас. Во-первых, скажите Майзелю относительно охоты… Это главное. Думаете, Лаптев будет заниматься здесь нашими делами? Ха-ха… Да он умрет со скуки на третьи сутки.
Неточные совпадения
Слуга. Да хозяин
сказал, что
не будет
больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого
не будет. Хозяин
сказал, что
больше не даст обедать.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому
не учите, это я делаю
не то чтоб из предосторожности, а
больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам
скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Но словам этим
не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока
не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем
больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и
сказал:
— Вот, я приехал к тебе, —
сказал Николай глухим голосом, ни на секунду
не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду
большими худыми ладонями.