Неточные совпадения
В этой трагедии так мало
было интереса и для тогдашней публики, что дебютантке надобно
было иметь не только большой трагический талант, но и громкую известность, чтоб явиться с успехом в
роли несчастной Софонисбы.
Я видел не один раз в Казани Феклушу в этой
роли и хотя восхищался ею тогда, но теперь начинал смутно понимать, что второй дебют
будет неудачнее первого и что та половина
роли, в которой Софья является светской петербургской девушкой,
будет сыграна дебютанткой дурно.
Она
была красавицей смолоду и в свое время также известною актрисою на
роли злодеек.
Надежда Федоровна
была постоянной нашей собеседницей, присутствовала и при чтениях; но когда Яков Емельянович рассказывал про свою забубенную молодость или ставил меня на какие-нибудь
роли, она уходила в свою комнату, уводила с собой моего брата, разговаривала с ним или заставляла читать вслух.
Судя по большому запасу огня, которым я
был наделен от природы, по моему росту и наружности, Шушерин думал, что я должен непременно играть любовников и что я случайно попал на
роли благородных отцов и стариков, и несколько раз пробовал меня, заставляя играть Сеида в «Магомете» и Цедерштрема в «Бедности и благородстве души», но успеха не
было: любовный огонь у меня не выражался.
Напротив, в
роли Эдипа он
был мною очень доволен.
Ты не можешь судить о ней, не видавши ее в тех
ролях, которые она игрывала,
будучи еще в школе, когда ею никто не занимался и не учил ее.
«Стоя на коленях, — с жаром воскликнул Шушерин, — надо
было смотреть ее в этих двух
ролях!» Он находил, что следы проклятой декламации уже начинали и здесь показываться.
Разнесся слух, что Гнедич переводит Вольтерова «Танкреда» для того, чтобы Семенова в
роли Аменаиды показала во всем блеске свой талант и могла бы достойно соперничать с m-lle George, игрою которой Гнедич не
был вполне доволен; он особенно чувствовал в ней недостаток огня, которым сам
был наделен даже в излишестве.
Мы с Шушериным видели Семенову в
роли Аменаиды два раза; во второй раз Шушерин смотрел ее единственно для поверки сделанных им замечаний после первого представления, которые показались мне не совсем справедливыми; но Шушерин
был прав и убедил меня совершенно.
Превозносимая игра Семеновой в этой
роли представляла чудную смесь, которую мог открыть только опытный и зоркий глаз такого артиста, каким
был Шушерин.
«Когда я приехал из Москвы в Петербург, — так говорил Шушерин, — по вызову здешней дирекции, для поступления в службу на императорский театр, мне
были назначены три дебюта: „Сын любви“, „Эмилия Галотти“ и „Дидона“, трагедия Княжнина, в которой я с успехом играл
роль Ярба.
По первым двум
ролям моих дебютов я получил подозрение, что Иван Афанасьич хитрит: самые лучшие места в моих
ролях, которые я обработал и исполнял хорошо, он как будто не примечал, а, напротив, те места, которые
были у меня слабы и которыми я сам
был недоволен, он очень хвалил.
Проходя со мною
роль Неизвестного в комедии Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние», имевшей большой успех на многих европейских театрах, Шушерин не
был мною доволен и требовал от меня больше простоты и естественности.
Я переделал свою игру в
роли Неизвестного, и Шушерин
был так доволен, что даже обнял и поцеловал меня.
Характеры
ролей, истинность их всегда приносились в жертву эффекту; следовательно — даже теперь выговорить страшно — ее игра
была бессмысленна относительно к характеру представляемого лица.
Из такой постановки
ролей необходимо следует, что они
были все обделаны предварительно, перед зеркалом, в продолжение долгого времени.
Я, наконец, не мог уже видеть без неудовольствия m-lle George, между тем как Семенова и Яковлев, у которых хотя не
было ролей цельных, но всегда
были места, в которых природный талант их, то
есть одушевление, вырываясь с неподдельною силою, — доставлял мне иногда истинное наслаждение.
Роли также я стал получать позначительнее, то
есть четвертки в две и в три; но жалованье
было скудно, так что нечем
было бы жить, если бы я не вырабатывал денег на стороне переписываньем бумаг.
Достигнуть до предмета моей любви
было одно средство: сделаться хорошим актером, чтоб играть с ней
роли любовников.
Как бы публика ни хлопала мне, если его руки оставались спокойны, я знал, что играю нехорошо; я начинал вдумываться в
роль, разбирать ее, советоваться, работать и, когда добивался знака одобрения от старика, тогда
был доволен собою.
Читал мастерски, я лучше его чтеца не знаю, по всему следовало бы ему
быть знаменитым артистом, но он не
был им; он, конечно, занимал первые
роли и пользовался славой, но все не такой, какой бы мог достигнуть.
Причина состояла вот в чем: у него
было довольно теплоты и силы, но пылу, огня не
было, а он именно их хотел добиться, отчего впадал в крик, в утрировку и почти всегда сбивался с характера играемой
роли.
В таких пиесах, где нельзя горячиться, он
был превосходен, как, например, в „Титовом милосердии“, в „Купце Боте“, в
роли пастора в „Сыне любви“ и в „Отце семейства“.
Мне рассказывал много лет спустя один верный человек, что Плавильщиков, доходивший в
роли „Эдипа в Афинах“ до такого неистовства, что ползал на четвереньках по сцене, отыскивая Антигону, — один раз играл эту
роль,
будучи очень слаб после горячки, и привел в восхищение всех московских знатоков.
Перенимать у него методу игры, или, яснее сказать, исполнение
ролей на сцене — не годилось, а советы его
были мне всегда полезны.
Эта последняя
роль, поистине ничего не значащая, до того нравилась московской публике, что я впоследствии пробовал ее играть и здесь, но московского успеха не
было.
Меня ободряла мысль, что не
будет же Дмитревский все
роли учить Яковлева, как скворца с органчика, и что он даже выученное скоро забудет и пойдет так врать, что публика образумится.
Я упросил дирекцию, через одного приятеля, чтобы через два дня дали мне сыграть „Сына любви“ и —
был так принят, как меня никогда в этой
роли не принимали: публика почувствовала разницу между актером, понимающим свое дело, и красивым, хотя даровитым невеждой.
Но, боже мой, как бы он мог
быть хорош в этой
роли с его чудесными средствами!
В первой Яковлев играл Пожарского, и хотя публика принимала его отлично хорошо, но и меня, в
роли Заруцкого, приняла с таким же одобрением; это, конечно,
было для меня очень лестно.
Если б Яковлев играл ее лучше, то
есть простее, — публика
была бы еще менее довольна, тогда как
роль Заруцкого имеет страсти, выражение которых всегда на сцене эффектно и выгодно.
Конечно, публика и здесь ему очень много хлопала; но
роль Тезея ничто в сравнении с Полиником: если б я
был молод, ни за что бы с этой
ролью не расстался.
Здесь повторилось почти то же, что
было в трагедии „Пожарский“, то
есть: мстительный Старн произвел более впечатления, чем великодушный герой Фингал, хотя Яковлев
был дивно великолепен в этой
роли.
Конечно, для нее тут
была прекрасная
роль Корделии, и Семенова играла ее чудо как хорошо; но главное в пиесе лицо — старик Леар, которого играл я.
Во всем моем репертуаре не
было ничего подобного этой
роли.
Внутренний голос говорил мне, как надо играть Леара, и я на первой пробе репетировал согласно с внутренним моим чувством; но все на меня восстали и нашли, что это тривиально, что Леар
будет смешон, и сам переводчик говорил то же; оно, конечно, казалось так, потому что язык пиесы и игра всех актеров
были несколько напыщенны, неестественны, и простота моей игры слишком бы от них отличалась; но я знал через добрых людей, что Шекспир изуродован в этом переводе или в этой переделке, и сам читал описание, с какою простотой игрывал эту
роль Гаррик.
После окончания пиесы и вызовов, сначала меня, а потом Семеновой и Яковлева (последнего бог знает за что вызвали, и роль-то Ленокса
была пустая) — прибежали ко мне в уборную мои советчики.
Хотя я не пользовался благорасположением начальства, особенно по репертуарной части, потому что мало его слушался в постановке
ролей, но оно желало от меня избавиться и усердно ходатайствовало об исполнении моей просьбы; ты знаешь, что у меня
есть добрые приятели и милостивцы, которые приняли во мне участие.
У Боброва
были роли, которые он играл очень хорошо и с такою естественностью, какой тогда не
было ни у кого.
Через несколько дней Шушерин сказал мне, что Бобров
был у него и прочел ему
роль, которую понимает довольно хорошо, что во многих местах он
будет недурен, но что за успех ручаться нельзя, ибо публика, привыкшая смеяться над Скотининым и дядей Клешниным, сейчас расхохочется и над Леаром в тех местах, где Леар точно может возбудить улыбку, но смешанную с сожалением.
Неумолимый Шушерин и тут утверждал, что она
была лучше, когда в первый раз играла эту
роль с ним; но я ничего лучшего представить себе не мог и теперь не могу.
Шушерин утверждал, что Шумский
был необыкновенный актер на
роли слуг (прежде это
было важное амплуа), молодых повес и весельчаков из простого звания.
Причиною такого выбора
было, во-первых, то, что
роль Филоктета шла к его годам и некоторым образом подходила к лицам Эдипа и Леара, которыми он прославился в последнее время, и, во-вторых, потому, что французский знаменитый трагик, Larive или Lequen, хорошенько не помню, выбрал эту пиесу для последнего своего бенефиса и прощанья с театром.
Увидев на сцене Шушерина в
роли Ксури, я понял, отчего за тридцать лет перед сим он имел такой блистательный успех, отчего ничтожная
роль составила ему тогда первоначальную славу. Ящик отпирается просто: играя дикого негра, Шушерин позволил себе сбросить все условные сценические кандалы и заговорил просто, по-человечески, чему зрители без памяти обрадовались и приписали свою радость искусству и таланту актера. Итак, по тогдашним понятиям надобно
было быть диким, чтоб походить на сцене на человека.
Кокошкин не только
был охотник играть на театре, но и большой охотник учить декламации; в это время
был у него ученик, молодой человек, Дубровский, и тоже отчасти ученица, кажется, в театральной школе, г-жа Борисова; ему пришла в голову довольно странная мысль: выпустить ее в
роли Дидоны, а ученика своего Дубровского в
роли Энея; но как в это время года никто бы из оставшихся жителей в Москве не пошел их смотреть, то он придумал упросить Шушерина, чтоб он сыграл Ярба.
Он же сам
был решительно недоволен собою и сожалел, что явился, в первый раз по возвращении из Петербурга, перед московской публикой (появление в
роли Ксури он считал шуткою, добрым делом) в такой
роли, которой ему уже не следовало играть.
Неточные совпадения
Когда мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых
роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого не
было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона.
Вронский
был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную
роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц
роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может
быть смешна; но
роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что
роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может
быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту
роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской
был добрый приятель, и он
был рад ему.
Избранная Вронским
роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он
был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.