Неточные совпадения
Не
было человека, кто бы ему не верил; его
слово, его обещание
было крепче и святее всяких духовных и гражданских актов.
Дедушка мой, ненавидящий и боявшийся, как язвы,
слова тяжба, решился купить землю, прежде купленную другим владельцем, справленную и отказанную за него судебным порядком, предполагая, что тут уже не может
быть никакого спора.
По реке и окружающим ее инде болотам все породы уток и куликов, гуси, бекасы, дупели и курахтаны вили свои гнезда и разнообразным криком и писком наполняли воздух; на горах же, сейчас превращавшихся в равнины, покрытые тучною травою, воздух оглашался другими особенными свистами и голосами; там водилась во множестве вся степная птица: дрофы, журавли, стрепета, кроншнепы и кречетки; по лесистым отрогам жила бездна тетеревов; река кипела всеми породами рыб, которые могли сносить ее студеную воду: щуки, окуни, голавли, язи, даже кутема и лох изобильно водились в ней; всякого зверя и в степях и лесах
было невероятное множество;
словом сказать: это
был — да и теперь
есть — уголок обетованный.
Боже мой, как, я думаю,
была хороша тогда эта дикая, девственная, роскошная природа!.. Нет, ты уже не та теперь, не та, какою даже и я зазнал тебя — свежею, цветущею, неизмятою отвсюду набежавшим разнородным народонаселением! Ты не та, но всё еще прекрасна, так же обширна, плодоносна и бесконечно разнообразна, Оренбургская губерния!.. Дико звучат два эти последние
слова! Бог знает, как и откуда зашел туда бург!.. Но я зазнал тебя, благословенный край, еще Уфимским наместничеством!
К этому надо прибавить, что он
был так разумен, так снисходителен к просьбам и нуждам, так неизменно верен каждому своему
слову, что скоро сделался истинным оракулом вновь заселяющегося уголка обширного Оренбургского края.
Танюша
была меньшая дочь, и старик любил ее больше других дочерей, как это часто случается; он обеспокоился такими
словами и не приказал будить Танюшу до тех пор, покуда сама не проснется.
Разумеется, он не имел настоящего образования, но
был боек на
словах и писал также бойко и складно.
Михаила Максимовича мало знали в Симбирской губернии, но как «слухом земля полнится», и притом, может
быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, — то и составилось о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что «майор шутить не любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что
слово его крепко, что если пойдет на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый…», [Двумя последними поговорками, несмотря на видимую их неопределенность, русский человек определяет очень много, ярко и понятно для всякого.
Хотя дедушка мой ничего не сказал на такие
слова, но
был совершенно побежден ими.
Конечно, и между тогдашними приживалками и мелкопоместными соседками
были такие, у которых очень чесался язычок и которым очень хотелось отплатить высокомерному майору за его презрительное обращение, то
есть вывести его на свежую воду; но кроме страха, который они чувствовали невольно и который вероятно не удержал бы их,
было другое препятствие для выполнения таких благих намерений: к Прасковье Ивановне не
было приступу ни с какими вкрадчивыми
словами о Михайле Максимовиче; умная, проницательная и твердая Прасковья Ивановна сейчас замечала, несмотря на хитросплетаемые речи, что хотят ввернуть какое-нибудь словцо, невыгодное для Михайла Максимовича, она сдвигала свои темные брови и объявляла решительным голосом, что тот, кто скажет неприятное для ее мужа, никогда уже в доме ее не
будет.
Поселив Парашино и занимаясь его устройством, он каждый год приезжал в Багрово,
был постоянно ласков, искателен, просил у Степана Михайловича советов, как у человека опытного в переселении крестьян; с большою благодарностью точно и подробно записывал все его
слова и в самом деле пользовался ими.
Она желала, чтоб все это написано
было Степаном Михайловичем твердо, но без всяких обидных
слов; для большего же удостоверения хотела собственноручно подписать свое имя; надобно прибавить, что она плохо знала русскую грамоту.
Страшное
слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя
было легко вырвать из сердца отца; девочка
была неуступчивого нрава, с ней надо
было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города,
будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
На Алексея Степаныча нисколько не подействовали эти многозначительные
слова; но предчувствие не обмануло старуху Алакаеву, и предостережение
было слишком поздно.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она
была коновод в своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе жизни и о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со
слов озлобленных приданых покойной мачехи.
После ужина, когда Арина Васильевна и дочери начали
было безмолвно прощаться с Степаном Михайловичем, он остановил их следующими
словами: «Ну, что, Ариша?
По своей живой и благосклонной натуре он даже поколебался, не дать ли согласия, о чем можно
было заключить из его
слов, обращенных к Арине Васильевне.
Первыми
словами Степана Михайловича
были: «Танайченок, ты сейчас едешь в Уфу с письмом к Алексею Степанычу; соберись в одну минуту; да чтобы никто не знал, куда и зачем едешь!
Положение ее в будущем
было безотрадно: отец лежал на смертном одре и, по
словам лучшего доктора Зандена, [Федор Иванович Занден, доктор весьма ученый, бывший впоследствии штадт-физиком в Москве.
Одним
словом, некуда
было приклонить голову!
Невеста — чудо красоты и ума, жених — правда, белый, розовый, нежный (что именно не нравилось Софье Николавне), но простенький, недальний, по мнению всех, деревенский дворянчик; невеста — бойка, жива, жених — робок и вял; невеста, по-тогдашнему образованная, чуть не ученая девица, начитанная, понимавшая все высшие интересы, жених — совершенный невежда, ничего не читавший, кроме двух-трех глупейших романов, вроде «Любовного Вертограда», — или «Аристея и Телазии», да Русского песенника, жених, интересы которого не простирались далее ловли перепелов на дудки и соколиной охоты; невеста остроумна, ловка, блистательна в светском обществе, жених — не умеет сказать двух
слов, неловок, застенчив, смешон, жалок, умеет только краснеть, кланяться и жаться в угол или к дверям, подалее от светских говорунов, которых просто боялся, хотя поистине многих из них
был гораздо умнее; невеста — с твердым, надменным, неуступчивым характером, жених — слабый, смирный, безответный, которого всякий мог загонять.
Молодой человек не умел притворяться и притом так
был влюблен, что не мог противиться ласковому взгляду или
слову обожаемой красавицы; когда Софья Николавна потребовала полной откровенности, он высказал ей всю подноготную без утайки, и, кажется, эта откровенность окончательно решила дело в его пользу.
Я мог бы передать весь разговор подробно, потому что много раз слышал, как пересказывал его из
слова в
слово Алексей Степаныч; но в нем отчасти
есть повторение того, что мы уже знаем, и я боюсь наскучить читателям.
Каково нам видеть, что уж и эта старая ведьма Алакаева помыкает тобой, как холопом: поезжай туда, то-то привези, об этом-то справься… да приказывает еще всё делать проворнее, да еще изволит выговоры давать; а нас и в грош не ставит, ни о чем с нами и посоветоваться не хочет…» Алексей Степаныч не находил
слов для возражения и говорил только, что он сестриц своих любит и всегда
будет любить и что ему пора ехать к Софье Николавне, после чего брал шляпу и поспешно уходил.
Зная, что меня терпеть не могут ваши родные, вы должны
были удвоить при них ваше внимание, нежность и уважение ко мне — тогда они не осмелились бы и рта разинуть; а вы допустили их говорить вам в глаза оскорбительные мне
слова.
На другой и следующие дни происходило всё то, что обыкновенно при таких случаях бывает, то
есть обед, бал, визиты, опять обед и опять бал: одним
словом, всё точно так, как водится и теперь, даже в столицах.
Грустная тень давно слетела с лица молодых. Они
были совершенно счастливы. Добрые люди не могли смотреть на них без удовольствия, и часто повторялись
слова: «какая прекрасная пара!» Через неделю молодые собирались ехать в Багрово, куда сестры Алексея Степаныча уехали через три дня после свадьбы. Софья Николавна написала с ними ласковое письмо к старикам.
Нечего и говорить, что молодая не ходила за
словом в карман и
была не только вежлива, но предупредительна, даже искательна.
Разговоров
было мало, сколько оттого, что у всех
были рты на барщине, как говаривал Степан Михайлыч, столько же и оттого, что говорить не умели, да и все смущались, каждый по-своему; к тому же Ерлыкин, в трезвом состоянии, когда он
пил только одну воду,
был крайне скуп на
слова, за что и считался отменно умным человеком...
Каратаев же без спроса не смел разинуть рта при Степане Михайлыче и ограничивался только повторением последних
слов, как например: «Сенокос
был бы хорош, если б не захватило ненастье».
Первое
слово его
было: «Всё ли готово?» Отвечали, что давно готово.
«Благодарю вас, батюшка, — сказала она так искренне, с таким внутренним чувством, что каждое
слово доходило до сердца старика, — благодарю вас, что вы не потаили от меня того, что вам
было неприятно.
Софья Николавна с жаром хваталась за его дельные замечания и ясно доказывала, что с ее стороны это
было не угодливое поддакиванье образу мыслей старика, но полное пониманье и убежденье в справедливости его
слов.
Старуха ушла поскорее, чтоб не обмолвиться и чтоб сообщить своим дочерям знаменательные
слова Степана Михайлыча, которые и приняты
были, как закон, к точному исполнению, по крайней мере по наружности.
Все
были поражены этими
словами.
Продолжая разговаривать, он спросил: «Ну что, рады ли вам
были хозяева в Каратаевке?» Разумеется, отвечали, что
были очень рады, но Софья Николавна между
слов упомянула, что она не спала там всю ночь от крыс.
Уже готово
было сорваться с языка страшное
слово…
Не дожидаясь никакого особенного случая, никакого повода, Калмык, в присутствии слуг, в двух шагах от молодой барыни, стоявшей у растворенных дверей в другой соседней комнате, прямо глядя ей в глаза, начал громко говорить такие дерзкие
слова об ней и об ее муже, что Софья Николавна
была сначала изумлена, ошеломлена такою наглостью; но скоро опомнившись и не сказав ни одного
слова Калмыку, бросилась она к отцу и, задыхаясь от волнения и гнева, передала ему слышанные ею, почти в лицо сказанные его любимцем, дерзости…
Может
быть, точно он говорил веселее и охотнее с другими женщинами потому что не боялся их как-нибудь огорчить или раздражить пустыми
словами, сказанными невпопад.
Самым сильным выражением его дружеского расположения
было слово варвар или варварка, и потому Софья Николавна, которой он
был предан душевно, беспрестанно называлась варваркой.