Неточные совпадения
В конце зимы другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные печи и опять воротились в Симбирскую губернию; но это
не были крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались
дома и готовились к переходу на новые места: продавали лишний скот, хлеб, дворы, избы, всякую лишнюю рухлядь.
Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали новую деревеньку Новым Багровом, по прозванию своего барина и в память Старому Багрову, из которого
были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским
домом не знает никто.
Прасковья Ивановна
была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в
доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему
дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как
будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она
будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях,
петь песни или играть в куклы,
не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Конечно, и между тогдашними приживалками и мелкопоместными соседками
были такие, у которых очень чесался язычок и которым очень хотелось отплатить высокомерному майору за его презрительное обращение, то
есть вывести его на свежую воду; но кроме страха, который они чувствовали невольно и который вероятно
не удержал бы их,
было другое препятствие для выполнения таких благих намерений: к Прасковье Ивановне
не было приступу ни с какими вкрадчивыми словами о Михайле Максимовиче; умная, проницательная и твердая Прасковья Ивановна сейчас замечала, несмотря на хитросплетаемые речи, что хотят ввернуть какое-нибудь словцо, невыгодное для Михайла Максимовича, она сдвигала свои темные брови и объявляла решительным голосом, что тот, кто скажет неприятное для ее мужа, никогда уже в
доме ее
не будет.
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав, что в новом
доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина до сих пор
не отделанном,
есть одна жилая, особая комната,
не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить на другой день поутру с своим уже
не пьяным супругом.
Прасковья Ивановна стояла на коленях и со слезами молилась богу на новый церковный крест, который горел от восходящего солнца перед самыми окнами
дома; никакого образа в комнате
не было.
Дело известное, что в старину (я разумею старину екатерининскую), а может
быть, и теперь, сестры
не любили или очень редко любили своих невесток, то
есть жен своих братьев, отчего весьма красноречиво называются золовками; еще более
не любили, когда женился единственный брат, потому что жена его делалась безраздельною, полною хозяйкою в
доме.
«Братец, к нам переменится,
не станет нас так любить и жаловать, как прежде, молодая жена ототрет родных, и
дом родительский
будет нам чужой» — это непременно сказали бы сестры Алексея Степаныча, хотя бы его невеста
была их поля ягода; но невестки Софьи Николавны хуже нельзя
было придумать для них.
Особых и свободных комнат в
доме не было, надобно
было вывести Танюшу из ее горницы, выходившей углом в сад на прозрачный Бугуруслан с его зелеными кустами и голосистыми соловьями.
Танюше очень
не хотелось перейти в предбанник, но другого места
не было: все сестры жили в
доме, а Каратаев и Ерлыкин спали на сеннике.
Надобно сказать, что Степан Михайлыч никогда
не сидел в гостиной и входил в нее только при самых необыкновенных случаях и то на самое короткое время; в целом
доме он знал свою особую горницу и крылечко, весьма незатейливо сложенное из деревянных брусьев и досок; он так привык к ним, что в гостиной
был как-то
не дома и ему становилось неловко.
Всё ей
не нравилось, всё
было противно: и
дом, и сад, и роща, и остров.
Это предвидели в Багрове и нарочно отправили Елизавету Степановну, чтоб она по превосходству своего ума и положения в обществе (она
была генеральша) могла воздерживать порывы дружелюбия простодушной Аксиньи Степановны; но простая душа
не поддалась умной и хитрой генеральше и на все ее настойчивые советы отвечала коротко и ясно: «Вы себе там, как хотите,
не любите и браните Софью Николавну, а я ею очень довольна; я кроме ласки и уважения ничего от нее
не видала, а потому и хочу, чтоб она и брат
были у меня в
доме мною так же довольны…» И всё это она исполняла на деле с искренней любовью и удовольствием: заботилась, ухаживала за невесткой и потчевала молодых напропалую.
Домишко у любителя башкирцев
был несравненно хуже нагаткинского
дома: маленькие, темные окна прежде всего бросались в глаза, полы
были неровны, с какими-то уступами, с множеством дыр, проеденных крысами, и так грязны, что их и домыться
не могли.
Несколько времени Софья Николавна щадила больного старика и думала своими внушениями остановить Николая в пределах сносного приличия; она надеялась на его ум, надеялась на то, что он должен знать ее твердый характер и
не решится довести ее до крайности; но злобный азиятец (как его все в
доме называли)
был заранее уверен в победе и старался вызвать Софью Николавну на горячую вспышку.
Видя, что Софья Николавна побеждает свое справедливое негодование и свою горячность, он решился вывесть ее из терпения; ему
было нужно, чтоб она вспылила и пожаловалась отцу, которого он предупреждал
не один раз, что ожидает каждую минуту жалобы на себя от Софьи Николавны и требования удалить его из
дома.
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг,
не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом
доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим,
домом и своим хозяйством; что Софья Николавна
будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают,
будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Она предоставила своему мужу полную свободу заниматься чем ему угодно, и Алексей Степаныч, посидев сначала несколько дней
дома и увидев, что Софья Николавна
не обращает на него внимания, даже выгоняет из маленькой детской для того, чтобы передышанный воздух
не был вреден дитяти, а сама от малютки
не отходит, — стал один выезжать в гости, сначала изредка, потом чаще, наконец каждый день, и принялся играть от скуки в рокамболь и бостон.