Неточные совпадения
Наконец, в половине июня, чтобы
поспеть к Петрову дню, началу сенокоса, нагрузив телеги
женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов.
Первым его делом
было объездить с молодой своей
женой всех родственников и всех знакомых как с ее стороны, так и с своей.
Когда он возвращался в Чурасово после своих страшных подвигов, то вел себя попрежнему почтительно к старшим, ласково и внимательно к равным, предупредительно и любезно к своей
жене, которая, выплакав свое горе, опять стала здорова и весела, а дом ее попрежнему
был полон гостей и удовольствий.
Хотя он мало знал твердый и мужественный нрав своей
жены, потому что не
было опытов еще ему проявиться, но он его угадывал.
Впоследствии он
был поверенным, главным управителем всех имений и пользовался полною доверенностью Прасковьи Ивановны. Под именем Михайлушки он
был известен всем и каждому в Симбирской и Оренбургской губернии. Этот замечательно умный и деловой человек нажил себе большие деньги, долго держался скромного образа жизни, но отпущенный на волю после кончины Прасковьи Ивановны, потеряв любимую
жену, спился и умер в бедности. Кто-то из его детей, как мне помнится, вышел в чиновники и, наконец, в дворяне.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей
жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она
была коновод в своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе жизни и о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со слов озлобленных приданых покойной мачехи.
Дело известное, что в старину (я разумею старину екатерининскую), а может
быть, и теперь, сестры не любили или очень редко любили своих невесток, то
есть жен своих братьев, отчего весьма красноречиво называются золовками; еще более не любили, когда женился единственный брат, потому что
жена его делалась безраздельною, полною хозяйкою в доме.
«Братец, к нам переменится, не станет нас так любить и жаловать, как прежде, молодая
жена ототрет родных, и дом родительский
будет нам чужой» — это непременно сказали бы сестры Алексея Степаныча, хотя бы его невеста
была их поля ягода; но невестки Софьи Николавны хуже нельзя
было придумать для них.
Ведь она нищая, и отец ее из простых, сын казака уральского, Федьки Зуба; хоть сам и дослужился до чинов и при больших местах
был, а ничего не нажил: всё протранжирил на столы да на пиры, да на дочкины наряды; старик еле жив, на ладан дышит, а детей-то куча: от двух
жен — шесть человек.
Взять
жену умнее себя — беда:
будет командирша над мужем; а притом, ты так ее любишь, что на первых порах непременно избалуешь.
— Что пролетело по душе его в эти минуты, какая борьба совершилась у железной воли с отцовскою любовью и разумностью, как уступил победу упорный дух?.. трудно себе представить; но когда раздался за дверью голос Мазана: «Кушанье готово», дедушка вышел спокоен, и ожидавшие его
жена и дочери, каждая у своего стула, не заметили на слегка побледневшем лице его ни малейшего гнева; напротив, он
был спокойнее, чем поутру, даже веселее, и кушал очень аппетитно.
На все такие предварительные условия и предъявления будущих прав
жены Алексей Степаныч отвечал с подобострастием, что «все желания Софьи Николавны для него закон и что его счастие
будет состоять в исполнении ее воли…», и этот ответ, недостойный мужчины, верный признак, что на любовь такого человека нельзя положиться, что он не может составить счастья женщины, — мог понравиться такой умной девушке.
Да тут нельзя слышать и понять, что услышишь, — и Алексей Степаныч решительно не слыхал и не понял, что говорила его молодая
жена; ему
было так хорошо, так сладко, что одно только забвение всего окружающего и молчание могло служить полным выражением его упоительного блаженства.
Софья Николавна скоро одумалась, вновь раскаянье заговорило в ней, хотя уже не с прежнею силой; она переменила тон, с искренним чувством любви и сожаления она обратилась к мужу, ласкала его, просила прощенья, с неподдельным жаром говорила о том, как она счастлива, видя любовь к себе в батюшке Степане Михайлыче, умоляла
быть с ней совершенно откровенным, красноречиво доказала необходимость откровенности — и мягкое сердце мужа, разнежилось, успокоилось, и высказал он ей все, чего решился
было ни под каким видом не сказывать, не желая ссорить
жену с семьей.
Повелевать
жене не приходится, а то
будет худо.
С радостным изумлением слушал одушевленные речи своей красавицы
жены Алексей Степаныч и думал про себя: «Слава богу, что они с батюшкой так понравились друг другу: теперь всё
будет хорошо».
К тому же супруг Елизаветы Степановны, мрачный и молчаливый генерал Ерлыкин, напившись пьян в Нагаткине, запил запоем, который обыкновенно продолжался не менее недели, так что
жена принуждена
была оставить его в Бугуруслане, под видом болезни, у каких-то своих знакомых.
Жена его скоро умерла; он через год утешился, влюбился в Катерину Борисовну и увлек ее своей любезностью, веселостью, образованностью и умом; наружность же его
была очень некрасива, влюбиться в него
было невозможно.
Что за кафтан
был на судье, что за мундир на городничем, и вдобавок ко всему между двух деревенских чучел в женском платье, то
есть между
женой и свояченицей, Кальпинский во французском шитом кафтане, с двумя часовыми цепочками, с перстнями на пальцах, в шелковых чулках и башмаках с золотыми пряжками.
Ему ловко
было это делать, потому что его
жена и Софья Николавна, которым он всё это говорил,
были неразлучны и сидели поодаль.
«Прости меня, мой друг, и забудь навсегда всё, что здесь происходило в день нашего приезда!» Алексей Степаныч очень
был не рад слезам, но поцеловал свою
жену, поцеловал обе ее ручки и, добродушно сказав: «Как это ты, душа моя, вспомнила такие пустяки? что тебе за охота себя тревожить?..» поспешил дослушать любопытный анекдот, очень забавно рассказываемый Кальпинским.
Удвоив заботливость около старика Зубина, он с неимоверною хитростью умел оскорблять его дочь на каждом шагу, особенно ее смиренного мужа; с ним он
был так дерзок, что, несмотря на кроткий и тихий нрав, Алексей Степаныч терял терпенье и говорил своей
жене, что оставаться им в таком положении невозможно.
Аксютка без памяти влюбилась в красавца-мужа, а Малыш возненавидел свою противную
жену, которая
была вдобавок старше его десятью годами.
Довольно того, что деньги
были взяты, дом куплен, и через две недели поселился в нем Алексей Степаныч с своею молодою
женой.
Разумеется, тайна
была открыта Алексею Степанычу, и он, несмотря на свое древнее дворянство, о котором довольно
напевала ему семья, принял мещанку-торговку как добрую, родственницу своей
жены, и во всю свою жизнь обходился с ней с ласкою и уважением; он хотел даже поцеловать грубую руку калачницы, но та сама ни за что на это никогда не соглашалась.
Как ни любил Алексей Степаныч
жену, как ни жалко
было ему смотреть, что она беспрестанно огорчается, но слушать ежедневно, по целым часам, постоянные жалобы на свое положение, весьма обыкновенное, слушать печальные предчувствия и даже предсказания о будущих несчастных последствиях своей беременности, небывалые признаки которых Софья Николавна умела отыскивать, при помощи своих медицинских книжных сведений, с необыкновенным искусством и остроумием, слушать упреки тончайшей требовательности, к удовлетворению которой редко бывают способны мужья, конечно,
было скучновато.
И ни в чем еще не
был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах
был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая
жена; он не мог
быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он
был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа
было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Вся прислуга Багровых, опьянев сначала от радости, а потом от вина,
пела и плясала на дворе; напились даже те, которые никогда ничего не пивали, в числе последних
был Ефрем Евсеев, с которым не могли сладить, потому что он всё просился в комнату к барыне, чтоб посмотреть на ее сынка; наконец,
жена, с помощью Параши, плотно привязала Евсеича к огромной скамейке, но он, и связанный, продолжал подергивать ногами, щелкать пальцами и припевать, едва шевеля языком: «Ай, люли, ай, люли!..»