Неточные совпадения
Я видел много раз эти пиесы
на сцене, когда они
были уже не новость, и могу засвидетельствовать, что публика и плакала навзрыд и хлопала до неистовства: в Петербурге поменьше, в Москве побольше.
Шаховского, умел мастерски передразнить его
на сцене; но и тут произношение
было передано не совсем верно; зато весь комизм его фигуры, походка, движенье рук, все приемы и манеры и даже вся мимика лица
были переданы в совершенстве.
У него
был один прием, всегда блистательно удававшийся ему
на московской
сцене: в каком-нибудь патетическом месте своей роли бросался он
на авансцену и с неподдельным чувством, с огнем, вылетавшим прямо из души, скорым полушепотом произносил он несколько стихов или несколько строк прозы — и обыкновенно увлекал публику.
Загоскин также решился выйти
на сцену; он выбрал для этого маленькую пиеску в стихах, кажется «Говорун», в которой только одно и
есть действующее лицо, говорящее беспрестанно; она шла перед большой комедией Княжнина «Хвастун».
Когда опустился занавес, Загоскин должен
был, по пиесе, продолжать несколько времени свою болтовню, но
на сцене поднялся такой шум, крик и хохот, что зрители принялись аплодировать: Загоскин шумел и бранился, а мы все неудержимо хохотали.
Криспин — известное лицо
на французской
сцене; оно игралось и теперь играется (если играется) по традициям; так играл его и Кокошкин, но по-моему играл неудачно, именно по недостатку естественности и жизни, ибо в исполнении самих традиций должна
быть своего рода естественность и одушевление.
Пушкин решительно играл себя или, по крайней мере, — современного, ловкого плута; даже не надевал
на себя известного костюма, в котором всегда является
на сцену Криспин: одним словом, тут и тени не
было Криспина.
Я помню, что Кокошкин предлагал ему чрез меня принять участие в наших спектаклях, а именно: сыграть роль Верхолета в «Хвастуне» Княжнина, роль, которую он некогда игрывал с успехом, Ильин отвечал мне, что российскому статскому советнику, по его мнению, неприлично выходить
на сцену, но что он благодарит за приглашение и очень
будет рад посмотреть наш спектакль.
Я не
был знаком лично с Верстовским и Щепкиным, и потому сейчас послали за ними
на сцену, где репетировалась для завтрашнего вечера, новая тогда, комедия в стихах кн.
Верстовский определился директором музыки в Московский театр во время моего отсутствия, Щепкин также без меня поступил
на сцену; но мне столько об них писали, а им столько обо мне наговорили и Кокошкин, и Загоскин, и особенно Писарев, что мы заочно
были уже хорошо знакомы и потому встретились, как давнишние приятели, и даже обрадовались друг другу.
Причин к волненью
было много: сначала блистательные успехи, и особенно
на сцене, вскружили ему голову.
Он
был очень хорошо поставлен
на московской
сцене самим князем Шаховским, опытным знатоком и мастером этого дела.
Хотя я видел Щепкина
на сцене в первый раз, но по общему отзыву знал, что это артист первоклассный, и потому я заметил Писареву, что немного странно играть такую ничтожную роль такому славному актеру, как Щепкин; но Писарев с улыбкою мне сказал, что князь Шаховской всем пользуется для придачи блеска и успеха своим пиесам и что Щепкин, впрочем, очень рад
был исполнить желание и удовлетворить маленькой слабости сочинителя, великие заслуги которого русскому театру он вполне признает и уважает.
Синецкая
была очень хороша в роли Алкинои, но я заметил, что средства ее несколько слабы для такой огромной
сцены,
на которой, правду сказать, никогда не следовало давать комедий, а только большие оперы и балеты.
Шаховской знал это лучше всех; но как его пиеса
была сопровождаема великолепным спектаклем, то
есть множеством народа, певцов, певиц, танцовщиков и танцовщиц, то ее и нельзя
было давать
на сцене Малого театра.
Все думали, что я сержусь
на него за петербургскую нашу встречу, случившуюся за десять лет при постановке
на русскую
сцену «Мизантропа», — но это
было совершенно несправедливо.
Они, под руководством более светлого, истинного взгляда
на искусство, переданного им князем Шаховским, умели сделать из себя таких артистов, которые долго
были украшением петербургской
сцены и пользовались в свое время громкою славою и полным сочувствием снисходительной и благодарной петербургской публики.
Публика горячо сочувствовала и сочинителям и актерам, и в партере театра
было так же много жизни и движения, как и
на сцене.
Загоскин, с таким блестящим успехом начавший писать стихи, хотя они стоили ему неимоверных трудов, заслуживший общие единодушные похвалы за свою комедию в одном действии под названием «Урок холостым, или Наследники» [После блестящего успеха этой комедии
на сцене, когда все приятели с искренней радостью обнимали и поздравляли Загоскина с торжеством, добродушный автор, упоенный единодушным восторгом, обняв каждого так крепко, что тщедушному Писареву
были невтерпеж такие объятия, сказал ему: «Ну-ка, душенька, напиши-ка эпиграмму
на моих „Наследников“!» — «А почему же нет», — отвечал Писарев и через минуту сказал следующие четыре стиха...
Чтобы иметь о князе Шаховском полное понятие, надобно
было видеть, как он ставил
на сцену пиесу, свою или чужую — это все равно.
Он с самого начала
был уже недоволен плохим знанием роли и вялым ходом репетиции; она шла
на сцене Большого театра.
На сцене было холодно, все
были в шубах, в шляпах или шапках; Шаховской в одном фраке и с открытой головой; лицо его горело, слезы и пот катились по щекам, и пар стоял над его лысиной.
В день представленья мы все собрались у Кокошкина в ложе; петербургского гостя усадили
на почетном месте; Шаховской
был весел, но вдруг смутился, когда кто-то прочел вслух афишу: вместо Ширяева, который очень хорошо играл роль Радимова, дебютировал в ней переходивший из Петербурга
на московскую
сцену актер Максин-старший.
Ведь он прекраснейший человек!» — «Федоль Федолычь, — бормотал, дрожа от бешенства, не помнивший себя Шаховской, — я лад, что он плекласнейший, доблодетельнейший человек, пусть он
будет святой, — я лад его в святцы записать, молиться ему стану, свечку поставлю, молебен отслужу, да
на сцену-то его, лазбойника, не пускайте!..» Ну, что должен
был подумать о религиозности князя Шаховского человек, не совершенно близко его знающий?
Всего более поражала меня тишина, которая безмятежно царствовала при таком многочисленном стечении зрителей; даже
на сцене и за кулисами
было тихо или по крайней мере гораздо тише обыкновенного, несмотря
на то, что все актрисы и актеры, танцовщицы, хористы и проч.
были давно одеты и толпились
на сцене.
После какой-то скучноватой пиесы стояли мы с Писаревым
на сцене в ожидании, когда все
будет готово для начинания водевиля.
Она вышла потом за известного оперного актера г. Лаврова, стала редко являться
на сцене и довольно скоро умерла.] и Н. В. Репина, которая
была тогда украшением московской
сцены в водевилях и даже в комических операх.
В той же
сцене, где он, напав
на замок польского магната, предавая все огню, мечу и грабежу татар, вдруг увидел Марию и оцепенел от удивления, пораженный ее красотою, Мочалов, в первое представление пиесы,
был неподражаем!
Само собою разумеется, что занавесь
будет не подниматься кверху, а раздергиваться
на две стороны;
на ней я прикажу нарисовать ту самую деревеньку в перспективе, которую зрители увидят
на сцене; занавесь же в аллее
будет представлять дремучий лес.
Наконец, в третьем акте, в средине сильной
сцены, которая
была ведена прекрасно, а публикой принимаема равнодушно, Мочалов взглянул
на меня, потряс немного головой, поднял свой голос октавы
на две и пошел горячиться.
Актерами Шаховской также восхищался, и поистине эта комедия
была разыграна с таким совершенством, какого я
на московской
сцене не видывал.
Он очень усердно занимался постановкою своей пиесы, а мы и не смотрели ее репетиции, потому что все более или менее
были отвлечены болезнью Писарева; когда же увидели «Волкова», превосходно разыгранного
на сцене, то мы ахнули от изумления, признали «Волкова» одним из лучших произведений Шаховского и сознались в своей ошибке.
Чтение водевиля и рассказы о первом представлении его
на сцене, без сомнения,
были ему вредны.
— Мольер, которого давно не слыхали
на московской
сцене, оживил зрителей; мастерская же игра Щепкина и всех других лучших наших артистов, потому что пиеса
была обставлена превосходно, доставила решительный успех этой комедии.
В первый раз я слышал свои стихи, произносимые
на сцене [«Школа мужей» за несколько лет еще
была разыграна в Петербурге, без меня, и тоже с успехом, как мне писали.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Вронский
был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег
на диван, и в пять минут воспоминания безобразных
сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль
на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
И Левину вспомнилась недавняя
сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину
на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их
на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они
будут бить чашки, то им не из чего
будет пить чай, а если
будут разливать молоко, то им нечего
будет есть, и они умрут с голоду.
Перед отъездом Вронского
на выборы, обдумав то, что те
сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел
на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.
Если бы не это всё усиливающееся желание
быть свободным, не иметь
сцены каждый раз, как ему надо
было ехать в город
на съезд,
на бега, Вронский
был бы вполне доволен своею жизнью.