Неточные совпадения
Он
был немаловажного о себе мнения, и в то же время человек веселый и любезный по-своему; в молодости он, вероятно,
был очень хорош собою; к обществу высшего, или, вернее сказать, лучшего, круга новых литераторов он
не принадлежал, по крайней мере я никогда
не видал его ни у Кокошкина, ни у
других.
Я видел его по крайней мере двадцать раз у Шушерина, и
не более, как за год; тогда это
был совсем
другой человек.
В
другой раз я уже
не был у Ильина, несмотря на скорый его визит и учтивые приглашения.
Ведь Мольер-то просто говорит: „
Друг всего света
не может
быть моим
другом“».
Последний месяц жизни моей в Москве я
был полон совсем
другими интересами, а потому литературные и театральные мои знакомства
не поддерживались с прежнею живостью.
Сойдя со сцены, мы
были еще так полны своими и чужими впечатлениями, что посреди шумного бала, сменившего спектакль,
не смешались с обществом, которое приветствовало нас восторженными, искренними похвалами; мы невольно искали
друг друга и, отовравшись особым кружком, разумеется, кроме хозяина, говорили о своем чудном спектакле; тем же особым кружком сели мы за великолепный ужин — и, боже мой, как
были счастливы!
Конечно,
были и
другие причины: я уезжал
не в милое свое Аксаково,
не на берега Бугуруслана, а в
другое имение, находящееся в глухом Белебеевском уезде.
Кроме того, что местоположение его
было ровно и скучно, без освежающей тени дерев, без реки, следовательно
не привлекало охотника; кроме того, что я
не любил этой деревни, меня ждало
другое горе: я должен
был заняться хозяйством, которого терпеть
не мог!..
Во-вторых, мои хозяйственные сведения и опыты оказались вовсе недостаточными, потому что грунт земли в Надежине
был другой и далеко
не так хорош, как в Аксакове; да и значительная возвышенность местности сильно охлаждала почву и подвергала растительность хлебов несвоевременным морозам.
Ружейная охота, степная, лесная и болотная, уженье форели всех трех родов (
другой рыбы поблизости около меня
не было), переписка с московскими
друзьями, чтение книг и журналов и, наконец, литературные занятия наполняли мои летние и зимние досужные часы, остававшиеся праздными от внутренней, семейной жизни.
Хотя г-жа Ежова коротко знала автора по петербургской сцене, привыкла к его безумным вспышкам и,
будучи неуступчивого нрава, никогда ему
не покорялась, а, напротив, заставляла его плясать по своей дудке, но в Петербурге она
была дома, как будто в своей семье, — здесь же совсем
другое дело; она сама приехала в гости в Москву, и сцена Большого Петровского театра, полная разного народа, казалась ей чужой гостиной.
Не говоря Писареву, как известно моим читателям, о моих опасениях, я, разумеется, переговорил о них со всеми нашими общими
друзьями; но все
были удивлены моими тревожными замечаниями и уверяли меня, что Писарев худ и бледен всегда, что кашель его чисто нервный, что он иногда, особенно по летам, совершенно проходит, что Писарев прибегал раза два к помощи театрального доктора N., «прекраснейшего человека» (заметил Кокошкин), и что тот никакого значения его кашлю
не придавал.
Нога моя
не будет нигде, кроме театра, домов моих
друзей и бедных квартир актеров и актрис, которые лучше, добрее, честнее и только откровеннее бонтонных оценщиц, с презрением говорящих о нравах театральной сволочи».
Ни та, ни
другая пиеса
не имела настоящего успеха, хотя в обеих
было много недурного.
Он пошел походить с нами по тенистой береговой дорожке; мы старались заговорить с ним о
другом: о постановке его пиесы кому-то в бенефис, о петербургских интригах против него, даже о Шекспире, о котором он никогда
не мог довольно наговориться, но, увы, все наши хитрости
были напрасны: через полчаса Шаховской сказал: «Ну, тепель я вам плочту втолой акт или хоть половину его.
Можно себе представить, каково
было чтение второго акта, написанного на листах ненумерованных, да и слово «написанного»
не идет сюда: это просто прыгали по листам какие-то птицы, у которых ноги
были вымараны в чернилах; листов один к
другому он
не мог подобрать, и выходила такая путаница и ералаш, что, наконец, сам Шаховской, к общему нашему удовольствию, сказал: «Надо напелед листы лазоблать по порядку и пеленумеловать, но я рассказу вам интлигу».
После игры я упросил Кокошкина и уговорил
других, чтоб завтра воротиться в Москву
не к вечеру, как предполагали, а к обеду. Все приняли мое предложение без всякого затруднения, даже охотно, как мне показалось. Я вспомнил, что у меня
было нужное дело. Итак, решились на
другой день только позавтракать в Бедрине. Писарев, сначала споривший со мною, соглашался с одним условием, чтобы завтра, часов в пять утра, я поехал с ним удить на большой лодке туда, где он удил сегодня. Я охотно согласился.
Причина горячего участия Писарева в этом спектакле, конечно, мне и
другим была известна; но, к несчастию, ничто
не могло поколебать его безумного увлечения.
К удивлению моему, этот журнал, в котором, кроме стихов Пушкина, исключительно в нем помещавшихся, много
было прекрасных статей самого издателя, а также гг. Хомякова, Шевырева, Веневитинова (скоро похищенного смертью), Венелина, Рожалина и
других, —
не имел большого успеха.
«Русский зритель»
был, однако, издаваем целый год людьми, принимавшими живое участие в его несчастном издателе: одну книжку издал я,
другую — В. Н. Каразин, третью — Погодин, четвертую — Шевырев, пятую — А. Ф. Томашевский, остальных
не помню.]
Все
друзья ежедневно его навещали, но от этого никакой пользы
не было, а иногда и вред.
— Мольер, которого давно
не слыхали на московской сцене, оживил зрителей; мастерская же игра Щепкина и всех
других лучших наших артистов, потому что пиеса
была обставлена превосходно, доставила решительный успех этой комедии.
Я сообщил Кокошкину и
другим роковой приговор Высоцкого. Все
были глубоко огорчены. Подумав вместе, мы решились, однако, собрать консилиум. Я поехал к Высоцкому и сообщил ему наше желание. Он
был очень доволен и сказал, что он сам желал консилиума,
не для больного, а для себя, но
не хотел вводить его в бесполезные издержки. Григорий Яковлевич, по моему желанию, пригласил на консилиум Мудрова и Маркуса.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры
другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Хлестаков. Я с тобою, дурак,
не хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я
не хочу этого супу, дай мне
другого.