Неточные совпадения
Много наслушался я любопытнейших рассказов от С. Н. Глинки, который сам был действующим лицом в этом великом событии; долго, при каждом свидании, я упрашивал его рассказать еще что-нибудь, [В 1836 году С. Н. Глинка выдал книгу под названием «Записки о 1812 годе С. Г., первого ратника Московского ополчения», но в этих записках помещены далеко не
все его рассказы.] но
все имеет свой конец,
и незаметно перешли мы с ним от событий громадных к мелким
делам, житейским
и литературным.
Содержание ее состояло в следующем: один русский помещик-агроном, для лучшего устройства своего хозяйства на иностранный манер,
разделяет сельское управление на несколько частей
и каждую вверяет особому наемному управителю или директору, в числе которых находится ученый немец
и еще, кажется, один семинарист;
все директоры должны сноситься между собою письменно или словесно в конторе, не выходя из назначенной им колеи, не переступая пределов их власти.
Когда опустился занавес, он, с живостью молодого человека, прибежал к нам на сцену,
всех нас обнимал, особенно меня, тут же признаваясь, что виноват передо мной, прося приехать к нему непременно на другой
день и обещая во
всем мне покаяться.
Хорошо, что я скоро догадался не мешать старосте:
все пошло по-прежнему,
и хозяйственные
дела пошли гораздо лучше; но зато нравственное мое чувство беспрестанно оскорблялось,
и сознание в собственном «бессилии быть полезным» отравляло мою тихую, уединенную деревенскую жизнь.
Это время можно назвать одним из лучших для Московского театра: Щепкин, в полной зрелости своего таланта, работая над собою буквально
и день и ночь, с каждым
днем шел вперед
и приводил
всех нас в восхищение
и изумление своими успехами.
Круг людей, в котором я жил, был
весь против Полевого,
и я с искреннею горячностью
разделял его убеждение.
Он ничего почти не сказал нового, своего;
все было более или менее известно во
всех кругах образованных обществ, обо
всем этом говорили
и спорили московские литераторы; но Полевой первый заговорил об этом печатно,
и заговорил с тою решительною дерзостью, к которой бывает способно самонадеянное, поверхностное знание
дела и которая в то же время всегда имеет успех.
Привычка — великое
дело,
и мы
все скучали без театра.
На возвратном пути я старался растолковать Писареву, что я истинный рыбак, что охота для меня не шутка, а серьезное
дело, что я или предаюсь ей вполне, или вовсе ею не занимаюсь, что охотничьих parties de piaisir я терпеть не могу
и что завтра, когда
все собираются удить рано утром (то есть часов в восемь, а не в два, как следует), я решительно с ними не поеду под предлогом, что хочу удить с берега; выберу себе местечко под тенью дерев, для виду закину удочки, хотя знаю, что там ни одна рыбка не возьмет,
и буду сидеть, курить, наслаждаться весенним утром, свежим воздухом
и молодою пахучею зеленью недавно распустившихся деревьев.
Шаховской был известный полуночник
и хотел было немедленно начать чтение новой своей пиесы; но было уже поздно, мы
все были утомлены от наслаждения прекрасным весенним
днем и просили автора отложить чтение до завтра.
Теперь озеро спущено: в глубине лощины течет маленький ручеек, острова осели на
дно и приросли к нему, а по
всему логову прежнего бассейна, в иных местах до двенадцати аршин глубиною, населенного множеством рыбы, производится изобильный сенокос.]
После игры я упросил Кокошкина
и уговорил других, чтоб завтра воротиться в Москву не к вечеру, как предполагали, а к обеду.
Все приняли мое предложение без всякого затруднения, даже охотно, как мне показалось. Я вспомнил, что у меня было нужное
дело. Итак, решились на другой
день только позавтракать в Бедрине. Писарев, сначала споривший со мною, соглашался с одним условием, чтобы завтра, часов в пять утра, я поехал с ним удить на большой лодке туда, где он удил сегодня. Я охотно согласился.
Прежняя московская жизнь потекла своим обыкновенным порядком. Каждую неделю, в известные
дни, собиралось
все наше общество у Кокошкина, у Шаховского
и у меня; но видались мы ежедневно, даже не один раз. Загоскин
и Щепкин завидовали нашему пребыванию в Бедрине, о котором мы
все отзывались с удовольствием, а Писарев с восторгом.
Председатель наш расхохотался, взял лист бумаги
и написал, без помарки, журнал открытия нового «отдельного цензурного комитета»; мы
все трое подписали его; секретарь взял под мышку
все старые
дела и архив
и отправился с ними в квартиру председателя, а я поехал домой.
Через полчаса мы удовлетворили
всех просителей
и рукописи
разделили пополам.
На другой
день получена была бумага об увольнении председателя
и предписание министра исправлять мне его должность; третьим цензором назначен был известный писатель В. В. Измайлов. Через месяц комитет переместился в дом университетской типографии,
и я
весь погрузился в исполнение моей должности, которую очень полюбил, потому что она соответствовала моей склонности к литературе.
Всего же забавнее, что через несколько
дней Загоскин опять приехал ко мне
и сказал: «Нет, душа моя, не могу взять
и четырех стихов; это много; дай только два последние».
Когда я вышел провожать доктора в другую комнату, он сурово сказал мне: «Теперь штука поважнее; он очень простудился
и получил воспаление в печени; с этим
делом я слажу, но оно будет иметь сильное влияние на
весь его организм, а до теплой погоды еще далеко».
Кокошкин совершенно справедливо говорил: «Милый, это
все равно, что в одном со мной доме; я могу всякий
день по нескольку раз его видеть; хозяйством им заниматься будет не нужно: кушанье будет готовиться у меня,
и переносить его через улицу нетрудно; печи будет топить подряженный мною на год дровяник.
Тринадцатого января, в бенефис г-на Булахова, была дана опера в трех действиях «Белая волшебница», уже давно переведенная Писаревым, кажется, с французского. Это был труд для денег: бенефициант заплатил ему триста рублей ассигнациями;
все же другие водевили Писарева — были подарки артистам. К переводу «Белой волшебницы» переводчик был совершенно равнодушен, хотя он стоил ему большой работы: он должен был
все арии писать уже на готовую музыку
и располагать слова по нотам:
дело очень скучное.
В наш век, на
дело не похоже,
Из моды вышла простота,
И без богатства ум —
все то же,
Что без наряда красота.
У нас теперь народ затейный,
Пренебрегает простотой:
Всем мил цветок оранжерейный,
И всем наскучил полевой.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Слуга. Вы изволили в первый
день спросить обед, а на другой
день только закусили семги
и потом пошли
всё в долг брать.
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом
деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий
день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается
и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Вчерашнего
дни я…» Ну, тут уж пошли
дела семейные: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел
и всё играет на скрипке…» —
и прочее,
и прочее.
В конце села под ивою, // Свидетельницей скромною //
Всей жизни вахлаков, // Где праздники справляются, // Где сходки собираются, // Где
днем секут, а вечером // Цалуются, милуются, — //
Всю ночь огни
и шум.