Неточные совпадения
Он захотел познакомить меня с Николаем Михайловичем Шатровым, который был тогда
в славе — и
в светском обществе и
в кругу московских литераторов — за стихотворение свое «Мысли россиянина при гробе Екатерины Великой», [Впоследствии оно называлось иначе, а именно: «Праху Екатерины Второй»; под сим заглавием напечатано оно
в третьей части «Стихотворений Н. Шатрова», изданных
в пользу его от Российской академии.]
в котором точно очень много было сильных
стихов: они казались смелыми и удобоприлагались к современной эпохе.
У меня врезались
в памяти четыре
стиха, которые говорит, кажется, Матильда, может быть и кто-нибудь другой, описывая скачущего на коне Малек-Аделя...
Что сделалось с этой трагедией, равно как и со всеми рукописными сочинениями Николева, умершего
в 1815 году, — ничего не знаю. [По сведениям, полученным мною от почтенного С. А. М., находившегося
в близких сношениях с Н. П. Николевым, все его бумаги перешли
в руки Н. М. Шатрова и, вероятно, были доставлены им ближайшему наследнику.] Из приведенных мною четырех сильных
стихов можно заключить, что вся трагедия написана
в таком же лирическом, восторженном духе.
Аз Тредьяковский, строгий пиита,
Красного слога борзый писец,
Сиречь чья стопно мысль грановита —
Что же бы
в рифму? Русский певец.
Брякну
стихами песни похвальны
Ратничкам русским, аки руссак:
Прочь скоротечно, мысли печальны!
Вас не изволю слушать никак...
Я боялся двух вещей: во-первых, что он не выучит роли (это его большой порок) и станет перевирать
стихи, и, во-вторых, что он будет дурен во французском кафтане; но ему так хотелось дать „Мизантропа“ себе
в бенефис, что он заранее выпросил у меня пьесу и выучил роль претвердо.
Стихи Озерова, после Сумарокова и Княжнина, так обрадовали публику, что она, восхитившись сначала, продолжала семь лет безотчетно ими восхищаться, с благодарностью вспоминая первое впечатление, — и вдруг, публично с кафедры ученый педант — чем был
в глазах публики всякий профессор — смеет называть
стихи по большей части дрянными, а всю трагедию — нелепостью…
У него был один прием, всегда блистательно удававшийся ему на московской сцене:
в каком-нибудь патетическом месте своей роли бросался он на авансцену и с неподдельным чувством, с огнем, вылетавшим прямо из души, скорым полушепотом произносил он несколько
стихов или несколько строк прозы — и обыкновенно увлекал публику.
Стихи плоховаты, но
в них именно высказывалась грусть, что кончились наши заботы и тревоги, что уже не существует предмета и цели наших стремлений, что нет впереди такого спектакля, которого мы ждали, к которому готовились, как будто к важному событию.
Я много читывал ему из его ненапечатанных сочинений и
в том числе огромную трагедию
в три тысячи варварских
стихов, которая происходила
в неведомом месте, у неизвестного народа.
Загоскин, по своему доброму и уживчивому нраву, примирился с своим стеснительным положением, и литературная деятельность его проснулась.
В этом же году он
в первый раз начал писать
стихами, чего никак невозможно было предположить: он не имел уха и не чувствовал меры и падения
стиха. Своим посланием к Н. И. Гнедичу он удивил всех московских и петербургских литераторов. Обо всем этом написано мною подробно
в биографии Загоскина.
Тогда же я написал и напечатал
в «Вестнике Европы»
стихи «Уральский казак» (истинное происшествие) — слабое и бледное подражание «Черной шали» Пушкина, и «Элегию
в новом вкусе» — протест против туманно-мечтательных стихотворений, порожденных подражанием Жуковскому, и, наконец, «Послание к кн.
Он переделал также
стихами французскую комедию
в трех действиях (Voyage a Dieppe) на русские нравы и назвал «Поездка
в Кронштадт».
Стихи в ней еще лучше, чем
в «Лукавине».
Музыка, танцы,
стихи, игра Мочалова и Синецкой, игра, которая
в самом деле была хороша, показались мне тогда чем-то необыкновенным, даже каким-то совершенством.
Загоскин, с таким блестящим успехом начавший писать
стихи, хотя они стоили ему неимоверных трудов, заслуживший общие единодушные похвалы за свою комедию
в одном действии под названием «Урок холостым, или Наследники» [После блестящего успеха этой комедии на сцене, когда все приятели с искренней радостью обнимали и поздравляли Загоскина с торжеством, добродушный автор, упоенный единодушным восторгом, обняв каждого так крепко, что тщедушному Писареву были невтерпеж такие объятия, сказал ему: «Ну-ка, душенька, напиши-ка эпиграмму на моих „Наследников“!» — «А почему же нет», — отвечал Писарев и через минуту сказал следующие четыре
стиха...
Часто приходил он
в бешенство, когда
в написанных им
стихах, стоивших ему продолжительной работы и которыми, наконец, он был очень доволен, — вдруг находил я то пять с половиною стоп вместо шести, то семь вместо шести с половиной, то неправильное сочетание рифм, то цезуру не на месте…
Не помогли и блестящие
стихи Озерова, тогда еще всех приводившие
в восхищение.
Комедия же Головина вполне доказала, что один набор слов и мыслей, высказанных
в довольно гладких и бойких
стихах, еще ничего не значит.
[
В генваре 1827 года,
в бенефис г-жи Борисовой, Шаховской поставил новую свою пиесу под названием «Керим-Гирей, трилогия», написанную по большей части прекрасными
стихами.
Шаховского: «Урок женатым», комедия
в одном действии
в вольных
стихах, и «Бенефициант», комедия-водевиль
в одном действии.
Тринадцатого января,
в бенефис актрисы г-жи Борисовой, была дана большая трилогия князя Шаховского «Керим-Гирей», взятая из «Бахчисарайского фонтана», с удержанием многих
стихов Пушкина.
Надобно сказать правду, что, несмотря на излишнюю плодовитость и болтовню князя Шаховского, несмотря на невыгодное соседство
стихов Пушкина,
в трилогии встречаются целые тирады, написанные сильными, живыми, звучными
стихами, согретыми неподдельным чувством.
Все смеялись надо мною, говоря, что дикий оренбурец помешался от радости, вырвавшись на простор из столичной тесноты, и применяли ко мне
стихи Пушкина: «Мне душно здесь, я
в лес хочу».
Некоторые нападали на спутанность и неясность отношений между игроками, на
стихи, изрубленные, как лапша,
в разговорах действующих лиц; а Пущин сказал, что Шаховской только по слухам знает черных игроков и что язык у них и приемы совсем другие.
Шаховской, усердно помогавший Писареву, написал для этого бенефиса вольными
стихами «Урок женатым», комедию
в одном действии, и «Бенефициант», премиленькую комедию-водевиль также
в одном действии.
Сцена
в монастыре между летописцем Пименом и иноком Григорием произвела глубокое впечатление на всех простотою, силою и гармонией
стихов нерифмованного пятистопного ямба; казалось, мы
в первый раз его услышали, удивились ему и обрадовались.
К удивлению моему, этот журнал,
в котором, кроме
стихов Пушкина, исключительно
в нем помещавшихся, много было прекрасных статей самого издателя, а также гг. Хомякова, Шевырева, Веневитинова (скоро похищенного смертью), Венелина, Рожалина и других, — не имел большого успеха.
Долго он находился
в пресмешном раздумье; наконец, приехал ко мне и сказал: «Нет, брат, всей твоей песни ни за что не возьму, а уступи ты мне четыре
стиха, но отрекись от них совершенно.
Разумеется, я на это также охотно согласился; эти два
стиха и теперь находятся
в его прекрасной цыганской песне, которую превосходно положил на музыку А. Н. Верстовский и которая впоследствии встречена была публикой с восторгом.
В печати Реутов говорит: «Не плюй вербу
в кашу», а он должен сказать: «Леплю вербу
в кашу», что гораздо более соответствует первому
стиху французского романса: «Le plus vert bocage» (Самая зеленая роща).]
В первый раз я слышал свои
стихи, произносимые на сцене [«Школа мужей» за несколько лет еще была разыграна
в Петербурге, без меня, и тоже с успехом, как мне писали.
Я никогда не замечал его
в числе слушателей во время публичных заседаний Общества и, конечно, не мог ожидать, чтоб он явился для выслушания
стихов, которые можно было применить к нему, и чтоб он встал со стула, как нарочно, для привлечения на себя общего внимания.
В 1824 же году, 4 ноября,
в пользу г. Сабурова (?), была дана комедия «Наследница», переделанная Писаревым
стихами из французского водевиля: она также не имела успеха; но зато игранный с нею
в первый раз водевиль «Хлопотун, или Дело мастера боится» был принят с восторгом.
За что ж вы сердитесь? Я просто говорю,
Что не богаты мы хорошими
стихами.
Кто ж
в этом виноват?
Вы сами
И вам подобные, которым все свое
Не нравится, кому противно
в русских все,
Которым Кребильон известен весь до слова,
А скучны лишь
стихи «Димитрия Донского»;
Которые, сударь, везде наперерыв
Читают Мариво, Фонвизина забыв,
И, выбрав Демутье предметом обожанья,
Бессмертной «Ябеды» не знают и названья!
Театра нашего вот вечные враги!..
Едва Сабуров произнес последний
стих, как
в театре произошло небывалое волнение: поднялся неслыханный крик, шум и стукотня.