Неточные совпадения
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала,
что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все
что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а
если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Я не знаю,
что бы сделалось со мной,
если б меня не пустили.
С этих пор я заметил,
что мать сделалась осторожна и не говорила при мне ничего такого,
что могло бы меня встревожить или испугать, а
если и говорила, то так тихо,
что я ничего не мог расслышать.
Один раз мать при мне говорила ему,
что боится обременить матушку и сестрицу присмотром за детьми; боится обеспокоить его,
если кто-нибудь из детей захворает.
Конечно, я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно,
что я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу,
что так случилось:
если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду,
что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Впрочем,
если б я и понимал, я бы все рассказал настоящую правду, потому
что был приучен матерью к совершенной искренности.
Он предложил мне съесть тарелку супу — я отказался, говоря,
что «
если маменька прикажет, то я буду есть, а сам я кушать не хочу».
Мать спросила меня: «Ты не чувствуешь своей вины перед Петром Николаичем, не раскаиваешься в своем поступке, не хочешь просить у него прощенья?» Я отвечал,
что я перед Петром Николаичем не виноват, а
если маменька прикажет, то прощения просить буду.
Он начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки»,
чем я был очень недоволен, потому
что мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал,
что я никогда не буду иметь хорошего почерка,
если не стану правильно учиться чистописанию,
что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи.
Отец воротился, когда уже стало темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял,
что клев не прекращался и
что он просидел бы всю ночь на лодке,
если б не боялся встревожить нас.
Он жил
если не в деревне Киишки, то где-нибудь очень близко, потому
что отец посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом,
что Мавлютка сейчас будет.
Ровно заслон!» Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому
что и тогда говорил Евсеичу: «Вот
если б на удочку вытащить такого леща!» Мне даже как-то стало невесело,
что поймали такое множество крупной рыбы, которая могла бы клевать у нас; мне было жалко,
что так опустошили озеро, и я печально говорил Евсеичу,
что теперь уж не будет такого клеву, как прежде; но он успокоил меня, уверив,
что в озере такая тьма-тьмущая рыбы,
что озеро так велико, и тянули неводом так далеко от наших мостков,
что клев будет не хуже прежнего.
Дыханье останавливалось, холодный пот выступал на лице, я не мог улежать на своем месте, вскочил и сел поперек своей постельки, даже стал было будить сестрицу, и
если не закричал, то, вероятно, от того,
что у меня не было голоса…
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице,
что мать поняла, какую ночь проведу я,
если не лягу спать вместе с нею.
Письмо это отец несколько раз читал матери и доказывал,
что тут и рассуждать нечего,
если не хотим прогневать тетушку и лишиться всего.
«Послушайте, — сказал отец, —
если мать увидит,
что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а
если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
Если б мать не сказала прежде,
что Александра Ивановна не понимает своей благодетельницы, то я бы поверил Александре Ивановне, потому
что она казалась мне такою умною, ласковою и правдивою.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «
Если б я знала,
что ты не спишь, то не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал,
что Александра Ивановна жалуется на тетушку и
что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Впрочем, быть с нею наедине в это время нам мало удавалось, даже менее,
чем поутру: Александра Ивановна или Миницкие,
если не были заняты, приходили к нам в кабинет; дамы ложились на большую двуспальную кровать, Миницкий садился на диван — и начинались одушевленные и откровенные разговоры, так
что нас с сестрицей нередко усылали в столовую или детскую.
Мать сердилась и грозила,
что не будет пускать меня,
если я не образумлюсь и не выброшу сейчас из головы уток и куликов.
Крупная рыба попадалась все отцу, а иногда и Евсеичу, потому
что удили на большие удочки и насаживали большие куски, а я удил на маленькую удочку, и у меня беспрестанно брала плотва,
если Евсеич насаживал мне крючок хлебом, или окуни,
если удочка насаживалась червяком.
Мать по-прежнему не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка; мать заказывала только кушанья для себя и для нас, но в то же время было слышно и заметно,
что она настоящая госпожа в доме и
что все делается или сделается,
если она захочет, по ее воле.
Опыты научили меня,
что мать не любит рассказов о полевых крестьянских работах, о которых она знала только понаслышке, а
если и видела, то как-нибудь мельком или издали.
Она напомнила мне, какой перенесла гнев от моей матери за подобные слова об тетушках, она принялась плакать и говорила,
что теперь, наверное, сошлют ее в Старое Багрово, да и с мужем, пожалуй, разлучат,
если Софья Николавна узнает об ее глупых речах.
Я, конечно, попросил бы объяснения,
если б не был взволнован угрызением совести,
что я уже солгал, утаил от матери все, в
чем просветила меня Параша.
К вечеру, однако, я придумал себе вот какое оправдание:
если маменька сама сказала мне,
что я должен утаить от тетушки,
что входил в ее амбар, для того, чтоб она не побила Матрешу, то я должен утаить от матери слова Параши, для того, чтоб она не услала ее в Старое Багрово.
Отец мой отвечал, проливая уже тихие слезы,
что это все правда и
что он бы не сокрушался так,
если б только получил от нее последнее благословение,
если б она при нем закрыла свои глаза.
Если я только замолчу, то он ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы не выйдете замуж; а как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужству и лишить вас хорошего жениха, то я даю вам слово,
что в продолжение нынешнего же года все будет сделано.
Первый зимний путь,
если снег выпал ровно, при тихой погоде,
если он достаточно покрывает все неровности дороги и в то же время так умеренно глубок,
что не мешает ездить тройками в ряд, — бывает у нас на Руси великолепно хорош.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися,
что никакого на свете страшилища не испугается и
что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «
Если ты стар человек — будь мне дедушка,
если середович — будь мне дядюшка,
если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».