Неточные совпадения
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Мать рассказывала мне потом, что я
был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не
хотел идти обедать.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я
хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне
было восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка
был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Она улыбнулась моим словам и так взглянула на меня, что я
хотя не мог понять выражения этого взгляда, но
был поражен им.
Все смеялись, говоря, что от страха у меня язык отнялся, но это
было не совсем справедливо: я
был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту которой я чувствовал,
хотя объяснить, конечно, не умел.
Хотя матери моей и не хотелось бы ночевать в Чувашах, которые по неопрятности своей
были ей противны, но делать
было нечего, и последовало приказание: завернуть в чувашскую деревню для ночевки.
Ночью дождь прошел;
хотя утро
было прекрасное, но мы выехали не так рано, потому что нам надобно
было переехать всего пятнадцать верст до Парашина, где отец
хотел пробыть целый день.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он
был весь белый от мучной пыли; я начал
было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался,
хотя мне не хотелось его слушать.
«Ведь ты и сам скоро состаришься, — сказал мой отец, — тоже
будешь дармоедом и тогда
захочешь покою».
Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас
хотела призвать и разбранить Мироныча, сейчас отставить его от должности, сейчас написать об этом к тетушке Прасковье Ивановне… и отцу моему очень трудно
было удержать ее от таких опрометчивых поступков.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не
поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я
хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю,
будет исполнено», —
хотя мой отец несколько раз повторял: «Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли ты сам так поступить?
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч
хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что
хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать
хотела опять меня отправить удить к отцу, но я стал горячо просить не посылать меня, потому что желание остаться
было вполне искренне.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть;
хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что
есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не
хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Хотя я, по-видимому,
был доволен приемом дедушки, но все мне казалось, что он не так обрадовался мне, как я ожидал, судя по рассказам.
Дедушка приказал нас с сестрицей посадить за стол прямо против себя, а как высоких детских кресел с нами не
было, то подложили под нас кучу подушек, и я смеялся, как высоко сидела моя сестрица,
хотя сам сидел не много пониже.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург,
хотя прежде, что
было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или
хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не
были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать;
хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще
была дверь в гостиную.
Тут-то мы еще больше сжились с милой моей сестрицей,
хотя она
была так еще мала, что я не мог вполне разделять с ней всех моих мыслей, чувств и желаний.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове
было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания,
хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Чувство собственности, исключительной принадлежности чего бы то ни
было,
хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет для него особенное удовольствие (по крайней мере, так
было со мной), а потому и я,
будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем, что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее.
Конечно, я мог бы сесть на пол, — в комнате никого не
было; но мне приказано, чтоб я стоял в углу, и я ни за что не
хотел сесть, несмотря на усталость.
Он предложил мне съесть тарелку супу — я отказался, говоря, что «если маменька прикажет, то я
буду есть, а сам я кушать не
хочу».
Вскоре после Авенариуса пришла мать; я видел, что она очень встревожена; она приказала мне
есть, и я с покорностью исполнил приказание,
хотя пища
была мне противна.
Мать спросила меня: «Ты не чувствуешь своей вины перед Петром Николаичем, не раскаиваешься в своем поступке, не
хочешь просить у него прощенья?» Я отвечал, что я перед Петром Николаичем не виноват, а если маменька прикажет, то прощения просить
буду.
Очень не хотелось мне идти, но я уже столько натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное воды и рыбы,
хотя в помощи моей никакой надобности не
было и я скорее мешал ему, — весело пошел к ожидавшей меня матери.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и
хотя душно
было сидеть под ним, но зато спокойно.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным, как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и других, и
хотя матери моей очень хотелось, чтобы я
пил кумыс, потому что я
был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Мать
хотела пробыть два дня, но кумыс, которого целый бочонок
был привезен с нами во льду, окреп, и мать не могла его
пить.
Сергеевка понравилась мне еще более прежнего,
хотя, правду сказать, кроме озера и старых дубов, ничего в ней хорошего не
было.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками; отец мой не
захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны
были отправиться домой.
Мне тоже это
было очень досадно,
хотя я чувствовал немножко, что мещеряки правы, и только две застреленные куропатки, которых я держал в своих руках, меня утешали.
Я возразил, что «бог, вероятно,
захочет, чтоб Павел Петрович
был умный и добрый».
Ей
было это очень неприятно и стыдно за меня перед двоюродными сестрами, что я
хотя мужчина, а такой трус.
Двери в доме
были везде настежь, везде сделалась стужа, и мать приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой,
хотя она плакала и просилась.
Мать несколько дней не могла оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем,
была холоднее других; но мать
захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который
был назначен через девять дней.
В конце обеда явились груды блинов; их кушали со слезами и даже с рыданьями,
хотя перед блинами все
были спокойны и громко говорили.
Хотя это известие очень меня занимало и радовало, но грустно мне
было лишиться надежды прожить лето в Сергеевке.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели межеванье не
будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь,
хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.
Хотя я, живя в городе, мало проводил времени с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне
было скучно и грустно без него.
Мне объяснили, и я
захотел непременно
быть крестным отцом моего братца.
По крайней мере,
хотя несколько раз в год можно
будет с ними отвести душу».
Я принял в другой раз на свою душу такие же приятные впечатления;
хотя они
были не так уже новы и свежи и не так меня изумляли, как в первый раз, но зато я понял их яснее и почувствовал глубже.
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый век
были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им женщина, что я только не
хочу принять власти, а завтра могу
захотеть, что нет на свете твоего дедушки — и оттого стало грустно им».
Меньшая из них, Катерина,
была живого и веселого нрава; она и прежде нравилась нам больше, теперь же
хотели мы подружиться с ней покороче; но, переменившись в обращении, то
есть сделавшись учтивее и приветливее, она
была с нами так скрытна и холодна, что оттолкнула нас и не дала нам возможности полюбить ее, как близкую родню.
Я ей говорю о том, как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не
хочет; только и говорит: «Как угодно богу, так и
будет…» А отец со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
Опасаясь худших последствий, я,
хотя неохотно, повиновался и в последние дни нашего пребывания у Чичаговых еще с большим вниманием слушал рассказы старушки Мертваго, еще с большим любопытством расспрашивал Петра Иваныча, который все на свете знал, читал, видел и сам умел делать; в дополненье к этому он
был очень весел и словоохотен.