Неточные совпадения
Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,
напевая одни и те же
слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.
Она улыбнулась моим
словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения этого взгляда, но
был поражен им.
Я
был так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал ни одного
слова на вопросы отца и матери.
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так
будет понятнее, и примешивая татарские
слова, спрашивал он: где бы отыскать нам червяков для уженья.
Слыша часто
слово «Парашино», я спросил, что это такое? и мне объяснили, что это
было большое и богатое село, принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой отец должен
был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все ли там хорошо, все ли в порядке.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже
поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь
поспела поздно, а вот уже и яровые
поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала
слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне
было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Из
слов отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами
был тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы
слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки
будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Везде
было одно и то же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и те же простые
слова: «Благодарствуем, батюшка Алексей Степаныч».
После многих нежных
слов, ласк и разговоров, позаботившись, чтоб хозяйские собаки
были привязаны и заперты, мать приказала мне вместе с сестрицей побегать по двору.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти
слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что
есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не
был у матери, и стал проситься сходить к ней; но отец, сидевший подле меня, шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он сказал эти
слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько
слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще
была дверь в гостиную.
Ее муж бывал иногда как-то странен и даже страшен: шумел, бранился,
пел песни и, должно
быть, говорил очень дурные
слова, потому что обе тетушки зажимали ему рот руками и пугали, что дедушка идет, чего он очень боялся и тотчас уходил от нас.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я
был так убежден в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным
словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
В подражание тетушкиным
словам и Евсеич и нянька беспрестанно повторяли: «Маменька здорова, маменька сейчас приедет, вот уж она подъезжает к околице, и мы пойдем их встречать…» Последние
слова сначала производили на меня сильное впечатление, сердце у меня так и билось, но потом мне
было досадно их слушать.
Конечно, я привык слышать подобные
слова от Евсеича и няньки, но все странно, что я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу, что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз
была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Михей
был особенно не в духе; сначала он довольствовался бранными
словами, но, выведенный из терпения, схватил деревянный молоток и так ловко ударил им Волкова по лбу, что у него в одну минуту вскочила огромная шишка и один глаз запух.
Напрасно уговаривал он меня повиниться и попросить прощенья — я
был глух к его
словам.
Долго говорила она; ее
слова, нежные и грозные, ласковые и строгие и всегда убедительные, ее слезы о моем упрямстве поколебали меня: я признавал себя виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень любил, особенно за рисованье, но никак не соглашался, что я виноват перед Волковым; я готов
был просить прощенья у всех, кроме Волкова.
Делать нечего, я должен
был повиноваться, но между тем потихоньку я выучился писать всю азбуку, срисовывая
слова с печатных книг.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними
словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен
был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Самое любимое мое дело
было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною
слова и целые выражения.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то
есть собственно со мною, потому что сестра
была еще мала и не могла понимать ее
слов, даже скоро ушла в детскую к своей няне.
Меня так поразили эти
слова, что я сам почувствовал какое-то отвращенье к кушаньям, которые
ел.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей
слово, что если в две недели межеванье не
будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.
Из последних
слов Параши я еще более понял, как ужасно
было вчерашнее прошедшее; но в то же время я совершенно поверил, что теперь все прошло благополучно и что маменька почти здорова.
У нее
было множество причин; главные состояли в том, что Багрово сыро и вредно ее здоровью, что она в нем
будет непременно хворать, а помощи получить неоткуда, потому что лекарей близко нет; что все соседи и родные ей не нравятся, что все это люди грубые и необразованные, с которыми ни о чем ни
слова сказать нельзя, что жизнь в деревенской глуши, без общества умных людей, ужасна, что мы сами там поглупеем.
Иван Борисыч так бормотал, что нельзя
было понять ни одного
слова; но его мать все понимала и смотрела на него с необыкновенной нежностью.
Я получил
было неприятное впечатление от
слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я
был поражен ее великолепием: стены
были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах
были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо промолвила: «Экой ты дитя!» Я
был смущен такими
словами и как будто охладел в конце моих рассказов.
Я уже давно и хорошо знал, что
есть люди добрые и недобрые; этим последним
словом я определял все дурные качества и пороки.
Она
была справедлива в поступках, правдива в
словах, строга ко всем без разбора и еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; этого мало, — она поправляла по возможности свои ошибки.
Надобно сказать правду, что доброты, в общественном смысле этого
слова, особенно чувствительности, мягкости — в ней
было мало, или, лучше сказать, эти свойства
были в ней мало развиты, а вдобавок к тому она не любила щеголять ими и скрывала их.
Прасковьи Ивановны я не понимал; верил на
слово, что она добрая, но постоянно
был недоволен ее обращением со мной, с моей сестрой и братцем, которого она один раз приказала
было высечь за то, что он громко плакал; хорошо, что маменька не послушалась.
Слова: жених, невеста, сватанье и свадьба —
были мне давно известны и давно объяснены матерью настолько, насколько я мог и должен
был понимать их, так сказать, внешний смысл.
По ее
словам, он
был самый смирный и добрый человек, который и мухи не обидит; в то же время прекрасный хозяин, сам ездит в поле, все разумеет и за всем смотрит, и что одна у него
есть утеха — борзые собачки.
Забывая, что хотя слышны
были голоса, а
слов разобрать невозможно, все принялись кричать и давать советы, махая изо всей мочи руками: «Левее, правее, сюда, туда, не туда» и проч.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать
была им очень рада и большую часть времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее
слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она
была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Я думаю, что
словом «медведь» выражалась сила, то
есть плотнина, вышина и вообще добротность травы или хлеба.
Я побожился, то
есть сказал «ей-богу» в первый раз в моей жизни, хотя часто слыхал, как другие легко произносят эти
слова.
Слово «прибьет» меня смутило; я не мог себе представить, чтоб тетушка, которой жалко
было комара раздавить, могла бить Матрешу.
Я рассказал ей подробно о нашем путешествии, о том, что я не отходил от отца, о том, как понравились мне песни и голос Матреши и как всем
было весело; но я не сказал ни
слова о том, что Матреша говорила мне на ухо.
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но после я задумался и долго думал о своем поступке, сначала с грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя, что маменька огорчилась бы
словами Матреши и что мне так и должно
было поступить.
Сад с яблоками, которых мне и
есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не
будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей
будет некогда, потому что она или
будет сидеть в гостиной, на балконе, или
будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости;
слово «гости» начинало делаться мне противным…
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время
было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного
слова; мой ум
был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли, что в Чурасове
будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Это напомнило мне давнопрошедшие истории с Волковым; и хотя я с некоторой гордостью думал, что
был тогда глупеньким дитятей, и теперь понимал, что семилетняя девочка не может
быть невестой сорокалетнего мужчины, но
слово «невеста» все-таки неприятно щекотало мое ухо.
Я пробовал даже сидеть в гостиной подле играющих в карты, но и там мне
было скучно, потому что я не понимал игры, не понимал
слов и не понимал споров играющих, которые иногда довольно горячились.
Вперед не спорь, да
будь умнее
И знай, пустая голова,
Что всякой логики сильнее
Любезной женщины
слова.
У нас
была совершенная тишина; никто не говорил ни одного
слова.