Неточные совпадения
Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила
меня в детстве молиться богу за упокой его души
при утренней и вечерней молитве.
Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то
меня разуверить и успокоить, что было и не трудно
при ее беспредельной нравственной власти надо
мною.
Сердце так и стучало у
меня в груди, и
я вздрагивал
при каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали на поверхность, гоняясь за мелкой рыбкой.
Удочка, дрожащий и ныряющий наплавок, согнутое от тяжести удилище, рыба, трепещущая на лесе, приводили
меня при одном воспоминании в восторг, в самозабвение.
Тут опять явились для
меня новые, невиданные предметы: прежде всего кинулся
мне в глаза наряд чувашских женщин: они ходят в белых рубашках, вышитых красной шерстью, носят какие-то черные хвосты, а головы их и грудь увешаны серебряными, и крупными и самыми мелкими, деньгами: все это звенит и брякает на них
при каждом движении.
Не знаю, сколько времени
я спал, но, проснувшись, увидел
при свете лампады, теплившейся перед образом, что отец лежит на своем канапе, а мать сидит подле него и плачет.
При прощанье
я уже не умел совладеть с собою, и мы оба с сестрой плакали и рыдали; мать также.
Там была моя мать,
при ней
я никого не боялся.
Надо вспомнить, что
я года полтора был болен
при смерти, и потому не удивительно, что
меня берегли и нежили; но милая моя сестрица даром попала на такую же диету и береженье от воздуха.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который взял
меня за руку и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший
при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких
я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с обвостренным мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой.
При этом счете многие сбивались, и
мне самому казался он непонятным и мудреным, хотя
я давно уже выучился самоучкой писать цифры.
При самом начале этого страшного и отвратительного для
меня зрелища
я зажмурился и заткнул пальцами уши.
Мать скучала этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья, да они и были предписаны докторами
при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также были скучноваты, но всех более ими скучал
я, потому что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее время.
Я подумал, что как увидят
меня, так и начнут смеяться, и хотя этого не случилось
при первой встрече, но ежеминутное ожидание насмешек так смущало
меня, что
я краснел беспрестанно без всякой причины.
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они заставляли
меня декламировать
при гостях, которых собиралось у нас в доме гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои были в полку, а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила
мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты
при ней побеждали всех и прославились.
Я сейчас подумал, что губернатор В.** должен быть недобрый человек; тут же
я услышал, что он имел особенную причину радоваться: новый государь его очень любил, и он надеялся
при нем сделаться большим человеком.
Тетушка взялась хлопотать обо
мне с сестрицей, а отец с матерью пошли к дедушке, который был
при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал увидеть сына, невестку и внучат.
Дедушка открыл глаза, не говоря ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только
я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие
при дедушке люди.
Днем,
при солнечном свете,
я не боялся одиночества.
При дневном свете бодрость моя возвратилась, и
я даже любовался яркими лучами солнца.
«Хоть батюшка
мне ничего не говорил, а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так же, как
я наградил других сестер
при замужестве, — но
я свято исполню все, что он приказывал матушке».
Я огорчился, потому что
мне очень было приятно иметь собственность, и
я с тех пор перестал уже говорить с наслаждением
при всяком удобном случае: «Моя Сергеевка».
Когда мы воротились,
я при всех сказал об этом матери, которая стала горячо выговаривать отцу, зачем он солгал.
При первом удобном случае начал
я читать арабские сказки, надолго овладевшие моим горячим воображеньем.
В кабинете, как
мне сказали, многое находилось точно в том виде, как было
при прежнем хозяине, о котором упоминали с каким-то страхом.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б
я знала, что ты не спишь, то не стала бы всего
при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Хотя
я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле
меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на
меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось
мне гораздо страшнее, чем погибнуть
при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях
я много читал).
Днем их пенье не производило на
меня особенного впечатления;
я даже говорил, что и жаворонки поют не хуже; но поздно вечером или ночью, когда все вокруг
меня утихало,
при свете потухающей зари,
при блеске звезд соловьиное пение приводило
меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.
После известного приключения в тетушкином амбаре, удостоверившись в моей скромности, она
при всяком удобном случае осыпала
меня ласками и называла «умницей» и «милым барином».
Я обратился к отцу и вполголоса продолжал говорить с ним о том же, сообщая
при случае и мои собственные замечания и догадки.
Она заставила
меня прочесть ее вслух
при гостях в диванной и очень
меня хвалила.
На нем выражалась глубокая, неутешная скорбь, и
я тут же подумал, что он более любил свою мать, чем отца; хотя он очень плакал
при смерти дедушки, но такой печали у него на лице
я не замечал.
После
я узнал, что они употребляли все средства и просьбы и даже угрозы, чтоб заставить Аксинью Степановну не говорить таких, по мнению их, для покойницы унизительных слов, но та не послушалась и даже сказала
при них самих.
Я сейчас вспомнил, что маменька никогда
при других не молится, и подумал, что же это значит?
От него
я узнал, что все гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей, осталась в Багрове, чтоб
при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.
Мать не высылала ее из своей спальни, но сестрице было там как-то несвободно, неловко, — и она неприметно уходила
при первом удобном случае; а мать говорила: «Эта девочка совсем не имеет ко
мне привязанности.
Но
я требую, чтоб вы не вскакивали передо
мной, не услуживали
мне, чтоб вы держали себя со
мной, как равная
мне, одним словом, как вы держали себя
при жизни Арины Васильевны.
Что касается до вредного влияния чурасовской лакейской и девичьей, то мать могла быть на этот счет совершенно спокойна: все как будто сговорились избегать нас и ничего
при нас не говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал
при нас подходить к Евсеичу и болтать с ним, как бывало прежде, и Евсеич, добродушно смеясь, однажды сказал
мне: «Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!»