Неточные совпадения
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие;
отец был с нами.
Вниманье и попеченье
было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится,
с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного
отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я
пил его понемногу, несколько раз в день.
У нас в доме
была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая
была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному
отцу моей матери; там
были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф
с книгами и проч.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель
С. И. Аничков, а детей, то
есть нас
с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки
с дедушкой.
Для матери
было так устроено, что она могла лежать; рядом
с нею сел
отец, а против него нянька
с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый
отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны
были перейти по двум доскам, положенным
с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку
с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а
отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
С нами на лодке
был ковер и подушки, мы разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что мать боялась сырости, и она прилегла на них, меня же
отец повел набирать галечки.
Как оно называется?»
Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
была песчана, мы ехали шагом, люди шли пешком; они срывали мне листья и ветки
с разных дерев и подавали в карету, и я
с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
С ночевки поднялись так рано, что еще не совсем
было светло, когда
отец сел к нам в карету.
Степь не
была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне
отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава
была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь
была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины;
отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется
с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Видя мою рассеянность,
отец с матерью не могли удержаться от смеха, а мне
было как-то досадно на себя и неловко.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась и сказала, что не
будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но
отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же
был уверен, что никогда не пройдет, и слушал
с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Все остальное время на кормежке я
был невесел и не смел разговаривать о рыбках ни
с отцом, ни
с сестрицей, да и все
были как будто чем-то недовольны.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это
был первый Спас, то
есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов
с сотню, под присмотром десятника.
Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они
будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино
с тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже
поспевать.
Отец мой, глядя на них, часто говорил
с сожалением: «Не успеют нынче убраться
с хлебом до ненастья; рожь
поспела поздно, а вот уже и яровые
поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала слова
отца. Не понимая, как и почему, но и мне
было жалко, что не успеют убраться
с хлебом.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик
с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там
было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого
отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие
с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда
был прибран.
Из слов
отца я сейчас догадался, что малорослый мужик
с страшными глазами
был тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он
был весь белый от мучной пыли; я начал
было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился
с остальными вопросами к
отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником
с красноватыми ягодами и бобовником
с зеленоватыми бобами, то я упросил
отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох;
отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не
поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но
отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же
быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните
с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали
поспевать, о чем
отец мой и Мироныч говорили
с беспокойством, не зная, где взять рук и как убраться
с жнитвом.
Другой табун, к которому, как говорили, и приближаться надо
было с осторожностью, осматривал только мой
отец, и то ходил к нему пешком вместе
с пастухами.
Накануне вечером, когда я уже спал,
отец мой виделся
с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что
отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых
отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры
отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что
есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Наконец, сон одолел ее, я позвал няню, и она уложила мою сестру спать на одной кровати
с матерью, где и мне приготовлено
было местечко;
отцу же постлали на канапе.
Мысль остаться в Багрове одним
с сестрой, без
отца и матери, хотя
была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и
отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы
с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Я поспешил рассказать
с малейшими подробностями мое пребывание у дедушки, и кожаные кресла
с медными шишечками также не
были забыты;
отец и даже мать не могли не улыбаться, слушая мое горячее и обстоятельное описание кресел.
Посидев немного, он пошел почивать, и вот, наконец, мы остались одни, то
есть:
отец с матерью и мы
с сестрицей.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что
было мне известно из разговоров
отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Мне представлялось, что маменька умирает, умерла, что умер также и мой
отец и что мы остаемся жить в Багрове, что нас
будут наказывать, оденут в крестьянское платье, сошлют в кухню (я слыхал о наказаниях такого рода) и что, наконец, и мы
с сестрицей оба умрем.
Милая моя сестрица
была так смела, что я
с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу
с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом
с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к
отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Из рассказов их и разговоров
с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал
было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден
был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал
пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы
с отцом и Евсеичем
будем там удить рыбку.
Катерина имела привычку хвалить в глаза и осыпать самыми униженными ласками всех господ, и больших и маленьких, а за глаза говорила совсем другое; моему
отцу и матери она жаловалась и ябедничала на всех наших слуг, а
с ними очень нехорошо говорила про моего
отца и мать и чуть
было не поссорила ее
с Парашей.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего
отца; разумеется, я сердился и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще
с большим успехом: вместо указа о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой
было сказано, что мой
отец и мать,
с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Здоровье матери
было лучше прежнего, но не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно
было воспользоваться летним временем, в Сергеевке делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил
отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он взял меня
с собою, мать не отпустила.
Он жил если не в деревне Киишки, то где-нибудь очень близко, потому что
отец посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро
с ответом, что Мавлютка сейчас
будет.
После этого начался разговор у моего
отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое внимание: из этого разговора я узнал, что
отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что
с этой земли надобно
было согнать две деревни, что когда
будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян.
На другой день Мансуров ходил на охоту
с ружьем также вместе
с моим
отцом;
с ними
было две легавых собаки, привезенных Мансуровым.
Наконец гости уехали, взяв обещание
с отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров
с женою и детьми. Я
был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых:
с девочками Мансуровыми она
была дружна, а
с Булгаковыми только знакома.
Редко случалось, чтобы мать отпускала меня
с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же
было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками;
отец мой не захотел ссориться
с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни
с чем должны
были отправиться домой.
Мы кончили обед очень скоро, и я заметил, что
отец с матерью ничего не
ели.
Тетушка взялась хлопотать обо мне
с сестрицей, а
отец с матерью пошли к дедушке, который
был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал увидеть сына, невестку и внучат.
Двор и улица
были полны народу: не только сошлись свои крестьяне и крестьянки, от старого и до малого, но и окольные деревни собрались проститься
с моим дедушкой, который
был всеми уважаем и любим как
отец.
В девятый же день и
отец с матерью, рано поутру, чтоб
поспеть к обедне, уехали туда же.
В первый раз
была дождливая осень и тяжелая жизнь в разлуке
с матерью и
отцом при явном недоброжелательстве родных-хозяев, или хозяек, лучше сказать.
Хотя я, живя в городе, мало проводил времени
с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне
было скучно и грустно без него.