Неточные совпадения
Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то меня разуверить и успокоить, что было и
не трудно при ее беспредельной нравственной власти
надо мною.
Я сейчас начал просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем; отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему
не годится; его бы
надо совсем отставить от старичьих работ и
не наряжать в засыпки».
Кто же будет старичьи работы исполнять?» Отец отвечал, что
не все же старики хворы, что больных
надо поберечь и успокоить, что они на свой век уже поработали.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец
не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что
не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть
не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их
надо кинуть».
Не позволите ли, батюшка, сделать лишний сгон?» Отец отвечал, что крестьянам ведь также
надо убираться, и что отнять у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать помочь и позвать соседей.
Впоследствии я нашел, что Ик ничем
не хуже Демы; но тогда я
не в состоянии был им восхищаться: мысль, что мать отпустила меня против своего желания, что она недовольна, беспокоится обо мне, что я отпущен на короткое время, что сейчас
надо возвращаться, — совершенно закрыла мою душу от сладких впечатлений великолепной природы и уже зародившейся во мне охоты, но место, куда мы приехали, было поистине очаровательно!
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку
надо вам погостить. Невестыньке с детьми было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались
не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи;
надо было лежать на лавках, чтоб
не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
Надо вспомнить, что я года полтора был болен при смерти, и потому
не удивительно, что меня берегли и нежили; но милая моя сестрица даром попала на такую же диету и береженье от воздуха.
Успокоить и утешить меня сначала
не было никакой возможности; в эту минуту даже власть матери была бессильна
надо мной.
Я от радости ног под собой
не слыхал:
не шел, а бежал вприпрыжку, так что
надо было меня держать за руки.
Светильня нагорела,
надо было снять со свечи, но я
не решился и на одну минуту расстаться с рукой Параши: она должна была идти вместе со мной и переставить свечу на стол возле меня так близко, чтоб можно было снимать ее щипцами,
не вставая с места.
Тетушка, видно, сжалилась
надо мной и вызвалась перейти в гостиную с своими дочерьми, которые
не боятся покойников.
Я говорил все то, что знал из книг, еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или
не понимали, или смеялись
надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем
не такие, как у меня.
Надо радоваться, а
не плакать.
Мне вдруг стало жалко бабушку, и я сказал: «
Надо бабушку утешать, чтоб ей
не было скучно».
«Да, Софья Николавна, — говорила она, — ты еще
не видала моего Чурасова; его
надо видеть летом, когда все деревья будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать родников.
Нас ожидала новая остановка и потеря времени:
надо было заехать в деревню Часовню, стоящую на самом берегу Волги, и выкормить лошадей, которые около суток ничего
не ели.
Но лошадям
надо было хорошенько отдохнуть и выкормиться, а потому мы пробыли еще часа два и даже пообедали; отец
не выходил за стол и ничего
не ел.
И от всего этого надобно было уехать, чтоб жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где
не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки
надо будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже быть вместе.
И возговорит отцу дочь меньшая, любимая: «
Не плачь,
не тоскуй, государь мой батюшка родимый; житье мое будет богатое, привольное: зверя лесного, чуда морского я
не испугаюся, буду служить ему верой и правдою, исполнять его волю господскую, а может, он
надо мною и сжалится.
Неточные совпадения
Замолкла Тимофеевна. // Конечно, наши странники //
Не пропустили случая // За здравье губернаторши // По чарке осушить. // И видя, что хозяюшка // Ко стогу приклонилася, // К ней подошли гуськом: // «Что ж дальше?» // — Сами знаете: // Ославили счастливицей, // Прозвали губернаторшей // Матрену с той поры… // Что дальше? Домом правлю я, // Ращу детей… На радость ли? // Вам тоже
надо знать. // Пять сыновей! Крестьянские // Порядки нескончаемы, — // Уж взяли одного!
— А кто сплошал, и
надо бы // Того тащить к помещику, // Да все испортит он! // Мужик богатый… Питерщик… // Вишь, принесла нелегкая // Домой его на грех! // Порядки наши чудные // Ему пока в диковину, // Так смех и разобрал! // А мы теперь расхлебывай! — // «Ну… вы его
не трогайте, // А лучше киньте жеребий. // Заплатим мы: вот пять рублей…»
Идем домой понурые… // Два старика кряжистые // Смеются… Ай, кряжи! // Бумажки сторублевые // Домой под подоплекою // Нетронуты несут! // Как уперлись: мы нищие — // Так тем и отбоярились! // Подумал я тогда: // «Ну, ладно ж! черти сивые, // Вперед
не доведется вам // Смеяться
надо мной!» // И прочим стало совестно, // На церковь побожилися: // «Вперед
не посрамимся мы, // Под розгами умрем!»
Его послушать
надо бы, // Однако вахлаки // Так обозлились,
не дали // Игнатью слова вымолвить, // Особенно Клим Яковлев // Куражился: «Дурак же ты!..» // — А ты бы прежде выслушал… — // «Дурак же ты…» // — И все-то вы, // Я вижу, дураки!
А если и действительно // Свой долг мы ложно поняли // И наше назначение //
Не в том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так
надо было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»