Неточные совпадения
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них
выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей
матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Наконец
вышла мать и спросила: «Где же ваша нянька?» Агафья выскочила из коридора, уверяя, что только сию минуту отошла от нас, между тем как мы с самого прихода в залу ее и не видали, а слышали только бормотанье и шушуканье в коридоре.
Дождь лил как из ведра, так что на крыльцо нельзя было
выйти; подъехала карета, в окошке мелькнул образ моей
матери — и с этой минуты я ничего не помню…
Когда я кончил, она
выслала нас с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому что хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для того, чтобы
мать с отцом могли поговорить без нас.
Я даже слышал, как мой отец пенял моей
матери и говорил: «Хорошо, что батюшка не вслушался, как ты благодарила сестру Аксинью Степановну, и не догадался, а то могла бы
выйти беда.
Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я
вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
После обеда они ушли в спальню, нас
выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили прийти, отец уже куда-то собирался ехать, а
мать, очень огорченная, сказала мне: «Ну, Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает».
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей
матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом, целуя ее руки, уверял, что никогда из ее воли не
выйдет и что все будет идти по-прежнему.
Дело шло о том, что отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей
матери:
выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою
мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость.
Споры, однако, продолжались, отец не уступал, и все, чего могла добиться
мать, состояло в том, что отец согласился не
выходить в отставку немедленно, а отложил это намерение до совершенного выздоровления
матери от будущей болезни, то есть до лета.
Как только
мать стала оправляться, отец подал просьбу в отставку; в самое это время приехали из полка мои дяди Зубины; оба оставили службу и
вышли в чистую, то есть отставку; старший с чином майора, а младший — капитаном.
Не дождавшись еще отставки, отец и
мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было
выйти увольнение от службы; дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мать ни за что не согласилась
выйти к собравшимся крестьянам и крестьянкам, сколько ни уговаривали ее отец, бабушка и тетушка.
Мне было досадно, что
мать не
вышла к добрым крестьянам, и совестно, что отец сказал неправду.
Отец ничего не брал, а
мать и не
выходила к старикам.
Не знаю отчего, на этот раз, несмотря на мороз,
мать согласилась
выйти к собравшимся крестьянам и вывела меня.
Она сказала мне, что тетушка занята очень разговорами с моим отцом и
матерью и
выслала ее, прибавя: «Изволь отсюда убираться».
В гостиной и диванной появились гости, и Прасковья Ивановна
вышла к ним вместе с отцом моим и
матерью.
К этому
мать прибавила от себя, что, конечно, никто лучше самой Прасковьи Ивановны не узнал на опыте, каково
выйти замуж за человека, который женится на богатстве.
Мать моя принимала в этом деле живое участие и очень желала, чтобы Татьяна Степановна
вышла замуж.
Мать заснула сейчас; но, проснувшись через несколько часов и узнав, что я еще не засыпал, она
выслала Палагею, которая разговаривала со мной об «Аленьком цветочке», и сказыванье сказок на ночь прекратилось очень надолго.
Говоря со мной, как с другом,
мать всегда
высылала мою сестрицу и запрещала мне рассказывать ей наши откровенные разговоры.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется,
мать была им очень рада и большую часть времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня
высылала. Я мельком вслушался раза два в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Веселая картина сенокоса не
выходила из моей головы во всю дорогу; но, воротясь домой, я уже не бросился к
матери, чтоб рассказать ей о новых моих впечатлениях.
Мы с отцом довольно скоро переоделись;
мать, устроив себе уборную в лубочном балагане, где жили перевозчики, одевалась долго и
вышла такою нарядною, какою я очень давно ее не видел.
Опасаясь, чтоб не
вышло каких-нибудь неприятных историй, сходных с историей Параши, а главное, опасаясь, что
мать будет бранить меня, я не все рассказывал ей, оправдывая себя тем, что она сама позволила мне не сказывать тетушке Татьяне Степановне о моем посещении ее заповедного амбара.
Гребцы работали с необыкновенным усилием, лодка летела; но едва мы, достигнув середины Волги,
вышли из-под защиты горы, подул сильный ветер, страшные волны встретили нас, и лодка начала то подыматься носом кверху, то опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился к
матери, прижался к ней и зажмурил глаза.
Часа через два
вышла к нам
мать и сказала: «Слава богу, теперь Алексей Степаныч спокойнее, только хочет поскорее ехать».
Я почти ничего не ел, потому что разнемогался, даже дремал; помню только, что
мать не захотела сесть на первое место хозяйки и сказала, что «покуда сестрица Татьяна Степановна не
выйдет замуж, — она будет всегда хозяйкой у меня в доме».
Мать сидела подле меня бледная, желтая и худая, но какое счастие выразилось на ее лице, когда она удостоверилась, что я не брежу, что жар совершенно из меня
вышел!
Мать не
высылала ее из своей спальни, но сестрице было там как-то несвободно, неловко, — и она неприметно уходила при первом удобном случае; а
мать говорила: «Эта девочка совсем не имеет ко мне привязанности.