Неточные совпадения
Наводили справки, и часто оказывалось,
что действительно дело
было так и
что рассказать мне
о нем никто не мог.
Я принялся
было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это
было в самом деле интересное чтение, потому
что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья,
о которых только упоминается в лечебнике.
Я достал, однако, одну часть «Детского чтения» и стал читать, но
был так развлечен,
что в первый раз чтение не овладело моим вниманием и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком» и проч., я думал
о другом и всего более
о текущей там, вдалеке, Деме.
Я ни
о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так
что мать сердилась и сказала,
что не
будет меня пускать, потому
что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,
что это случилось только в первый раз и
что горячность моя пройдет; я же
был уверен,
что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Из слов отца я сейчас догадался,
что малорослый мужик с страшными глазами
был тот самый Мироныч,
о котором я расспрашивал еще в карете.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали
поспевать,
о чем отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не зная, где взять рук и как убраться с жнитвом.
Староста начал
было распространяться
о том,
что у них соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы к горохам и макам, которые привлекли мое вниманье.
Нам надобно
было проехать сорок пять верст и ночевать на реке Ик,
о которой отец говорил,
что она не хуже Демы и очень рыбна; приятные надежды опять зашевелились в моей голове.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый
о господском и
о крестьянском деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как же
быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку;
что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мать отвечала очень почтительно,
что напрасно матушка и сестрица беспокоятся
о нашем кушанье и
что одного куриного супа
будет всегда для нас достаточно;
что она потому не дает мне молока,
что была напугана моей долговременной болезнью, а
что возле меня и сестра привыкла
пить постный чай.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к
чему мы не
были приучены и потому не соглашались, кое
о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила,
что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Так, например, я рассказывал,
что у меня в доме
был пожар,
что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то
есть с двумя куклами, которых держал в руках); или
что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец,
что в багровском саду
есть пещера, в которой живет Змей Горыныч
о семи головах, и
что я намерен их отрубить.
Мне представлялось,
что маменька умирает, умерла,
что умер также и мой отец и
что мы остаемся жить в Багрове,
что нас
будут наказывать, оденут в крестьянское платье, сошлют в кухню (я слыхал
о наказаниях такого рода) и
что, наконец, и мы с сестрицей оба умрем.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости,
что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал
было лечить ее;
что лекарства ей очень помогли сначала, но
что потом она стала очень тосковать
о детях и доктор принужден
был ее отпустить;
что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал
пить кумыс, и
что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и
что мы с отцом и Евсеичем
будем там удить рыбку.
Мне показалось даже, а может
быть, оно и в самом деле
было так,
что все стали к нам ласковее, внимательнее и больше заботились
о нас.
Я должен
был все сочинять и выдумывать, потому
что не имел ни малейшего понятия
о настоящем деле.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я сердился и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще с большим успехом: вместо указа
о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой
было сказано,
что мой отец и мать, с моего согласия, потому
что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Не веря согласию моего отца и матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил,
что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня и сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби
о таких великих потерях, я
был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Долго говорила она; ее слова, нежные и грозные, ласковые и строгие и всегда убедительные, ее слезы
о моем упрямстве поколебали меня: я признавал себя виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень любил, особенно за рисованье, но никак не соглашался,
что я виноват перед Волковым; я готов
был просить прощенья у всех, кроме Волкова.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не
были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку,
что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию
о Сергеевке.
Я думал,
что мы уж никогда не поедем, как вдруг,
о счастливый день! мать сказала мне,
что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Уж первая сорвалась, так удачи не
будет!» Я же, вовсе не видавший рыбы, потому
что отец не выводил ее на поверхность воды, не чувствовавший ее тяжести, потому
что не держал удилища в руках, не понимавший,
что по согнутому удилищу можно судить
о величине рыбы, — я не так близко к сердцу принял эту потерю и говорил,
что, может
быть, это
была маленькая рыбка.
Дорога наша
была совсем не та, по которой мы ездили в первый раз в Багрово,
о чем я узнал после.
Я еще ни
о чем не догадывался и
был довольно спокоен, как вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
После чаю у бабушки в горнице начались разговоры
о том, как умирал и
что завещал исполнить дедушка, а также
о том,
что послезавтра
будут его хоронить.
Это все,
что я мог желать,
о чем, без сомнения, я стал бы и просить и в
чем не отказали бы мне; но как тяжело, как стыдно
было бы просить об этом!
Почему
было поступлено против его воли — я до сих пор не знаю, но помню,
что говорили
о каких-то важных причинах.
Узнав
о смерти моего дедушки, которого она называла вторым отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему отцу,
что «нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья,
что гораздо
будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству.
Очень странно,
что составленное мною понятие
о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти
о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то
есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Мысль
о смерти матери не входила мне в голову, и я думаю,
что мои понятия стали путаться и
что это
было началом какого-то помешательства.
У нее
было множество причин; главные состояли в том,
что Багрово сыро и вредно ее здоровью,
что она в нем
будет непременно хворать, а помощи получить неоткуда, потому
что лекарей близко нет;
что все соседи и родные ей не нравятся,
что все это люди грубые и необразованные, с которыми ни
о чем ни слова сказать нельзя,
что жизнь в деревенской глуши, без общества умных людей, ужасна,
что мы сами там поглупеем.
Я получил
было неприятное впечатление от слов,
что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я
был поражен ее великолепием: стены
были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов,
о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах
были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Потом приходил к нам отец; мать сказала ему
о нашем позднем обеде; он пожалел,
что мы
были долго голодны, и поспешно ушел, сказав,
что он играет с тетушкой в пикет.
В довольстве и богатстве своих крестьян она
была уверена, потому
что часто наводила стороною справки
о них в соседних деревнях, через верных и преданных людей.
Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно
было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую; а как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому
что она ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей
о чем-нибудь подобном.
Всего же страннее
было то,
что иногда, помолясь усердно, она вдруг уходила в начале или середине обедни, сказав,
что больше ей не хочется молиться,
о чем Александра Ивановна говорила с особенным удивлением.
Она говаривала в таких случаях,
что гораздо меньше греха думать
о том, как бы сделать пик или репик [To
есть шестьдесят или девяносто, как теперь выражаются технически игроки.
Еще прежде отец съездил в Старое Багрово и угощал там добрых наших крестьян,
о чем, разумеется, я расспросил его очень подробно, и с удовольствием услышал, как все сожалели,
что нас с матерью там не
было.
Отец рассказывал подробно
о своей поездке в Лукоянов,
о сделках с уездным судом,
о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил,
что верить судье не следует,
что он
будет мирволить тутошнему помещику и
что без Правительствующего Сената не обойдется;
что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
Хотя я много читал и еще больше слыхал,
что люди то и дело умирают, знал,
что все умрут, знал,
что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел,
пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее,
чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (
о кораблекрушениях я много читал).
Конечно, я не забыл,
что у меня
была мать, но я не часто думал
о ней.
Отчего он ни разу не брал ружья в руки, а стрелять он также
был охотник,
о чем сам рассказывал мне?» Матери моей
были неприятны мои вопросы.
После грозы, быстро пролетавшей, так
было хорошо и свежо, так легко на сердце,
что я приходил в восторженное состояние, чувствовал какую-то безумную радость, какое-то шумное веселье; все удивлялись и спрашивали меня
о причине, — я сам не понимал ее, а потому и объяснить не мог.
Я рассказал ей подробно
о нашем путешествии,
о том,
что я не отходил от отца,
о том, как понравились мне песни и голос Матреши и как всем
было весело; но я не сказал ни слова
о том,
что Матреша говорила мне на ухо.
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но после я задумался и долго думал
о своем поступке, сначала с грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя,
что маменька огорчилась бы словами Матреши и
что мне так и должно
было поступить.
Отец мой очень сожалел об этом и тут же приказал, чтобы Медвежий враг
был строго заповедан,
о чем хотел немедленно доложить Прасковье Ивановне и обещал прислать особое от нее приказание.
Опасаясь, чтоб не вышло каких-нибудь неприятных историй, сходных с историей Параши, а главное, опасаясь,
что мать
будет бранить меня, я не все рассказывал ей, оправдывая себя тем,
что она сама позволила мне не сказывать тетушке Татьяне Степановне
о моем посещении ее заповедного амбара.
Сидя в диванной и внимательно слушая,
о чем говорили,
чему так громко смеялись, я не мог понять, как не скучно
было говорить
о таких пустяках?
Они сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам предобрыми; они старались нас утешить, потому
что мы с сестрицей плакали
о бабушке, а я еще более плакал
о моем отце, которого мне
было так жаль,
что я и пересказать не могу.
Она с большим чувством и нежностью вспоминала
о покойной бабушке и говорила моему отцу: «Ты можешь утешаться тем,
что был всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.