Неточные совпадения
Вниманье и попеченье
было вот какое: постоянно нуждаясь
в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн
в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я
пил его понемногу, несколько раз
в день.
Я принялся
было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это
было в самом
деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается
в лечебнике.
Я вслушивался
в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то
есть нас с сестрой, решились завезти
в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались
в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не
в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки
будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся
в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает
в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он
в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих
в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Дело состояло
в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения
были ниже родника, то он провел воду, во-первых,
в летнюю кухню, во-вторых,
в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих,
в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
После обеда дедушка зашел к моей матери, которая лежала
в постели и ничего
в этот
день не
ела.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как
в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно
в Оренбург, хотя прежде, что
было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Уж на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что
в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Уж на другой
день пришел
в себя и
есть попросил.
Арефья все называли дурачком, и
в самом
деле он ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом
было.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый
день; но я
был так убежден
в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
Мне показалось даже, а может
быть, оно и
в самом
деле было так, что все стали к нам ласковее, внимательнее и больше заботились о нас.
Я помню, что гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья
в Уфе, а между тем я и тогда знал, что мы всякий
день нуждались
в деньгах и что все у нас
в доме
было беднее и хуже, чем у других.
Я всего более поверил кривому Андрюше, который начал ходить к нам всякий
день и который, вероятно,
был в заговоре.
Это средство несколько помогло: мне стыдно стало, что Андрюша пишет лучше меня, а как успехи его
были весьма незначительны, то я постарался догнать его и
в самом
деле догнал довольно скоро.
Как бы то ни
было, только
в один очень памятный для меня
день отвезли нас с Андрюшей
в санях, под надзором Евсеича,
в народное училище, находившееся на другом краю города и помещавшееся
в небольшом деревянном домишке.
Дорога
в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не
были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью
в Багрове и жизнью
в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый
день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись
в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов
в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное
дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся
в воде как
в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе
было так хорошо, что не только я, но и отец мой, и Евсеич пришли
в восхищение.
В самом
деле, я
был до того искусан комарами, что лицо, шея и руки у меня распухли.
Одна из семи жен Мавлютки
была тут же заочно назначена
в эту должность: она всякий
день должна
была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его
в нашей посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности
в приготовлении кумыса.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени
в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для чего должен
был, согнувшись
в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Проснувшись на другой
день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей
в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову
в его деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я
был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она
была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Через неделю поехали мы к Булгаковым
в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать
было должно по моему нежеланью туда ехать; но и
в самом
деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
В один прекрасный осенний
день, это
было воскресенье или какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви Успения Божией Матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо, как вдруг
в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение и говор.
Все
были в негодовании на
В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый
день велел звонить
в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
На другой
день к обеду действительно все сборы
были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу
в третьем. Мы должны
были проехать несколько станций по большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Проснувшись на другой
день поутру, я подумал, что еще рано;
в возке у нас
был рассвет или сумерки, потому что стеклышки еще больше запушило.
Открыв глаза, я увидел, что матери не
было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на
дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня
в совершенной темноте.
Вероятно, долго продолжались наши крики, никем не услышанные, потому что
в это время
в самом
деле скончался дедушка; весь дом сбежался
в горницу к покойнику, и все подняли такой громкий вой, что никому не
было возможности услышать наши детские крики.
Отец
был занят каким-то
делом в столярной, и его дожидались довольно долго.
Мать несколько
дней не могла оправиться; она по большей части сидела с нами
в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем,
была холоднее других; но мать захотела остаться
в ней до нашего отъезда
в Уфу, который
был назначен через девять
дней.
Но мать всегда отвечала, что «не намерена мешаться
в их семейные и домашние
дела, что ее согласие тут не нужно и что все зависит от матушки», то
есть от ее свекрови.
В девятый же
день и отец с матерью, рано поутру, чтоб
поспеть к обедне, уехали туда же.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился
в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне
в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же
дела, то
есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
В этот
день нас даже не водили гулять
в сад, а приказали побегать по двору, который
был очень велик и зеленелся, как луг; но мы не бегали, а только ходили тихо взад и вперед.
Бог точно
был к нам милостив, и через несколько
дней, проведенных мною
в тревоге и печали, повеселевшее лицо отца и уверенья Авенариуса, что маменька точно выздоравливает и что я скоро ее увижу, совершенно меня успокоили.
Там можно
было удить и крупную и мелкую рыбу:
в стари́це, тихой и довольно глубокой, брала крупная, а с другой стороны, где Бугуруслан бежал мелко и по чистому
дну с песочком и камешками, отлично клевали пескари; да и сидеть под тенью берез и лип, даже без удочки, на покатом зеленом берегу,
было так весело, что я и теперь неравнодушно вспоминаю об этом времени.
Я очень скоро пристрастился к травле ястребочком, как говорил Евсеич, и
в тот счастливый
день,
в который получал с утра позволенье ехать на охоту, с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени, то
есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего обеда, явится с бодрым и голодным ястребом на руке, с собственной своей собакой на веревочке (потому что у обоих собаки гонялись за перепелками) и скажет: «Пора, сударь, на охоту».
В самом
деле, при сноповых возах
были только мальчики или девчонки, которые весело шли каждый при своей лошадке, низко кланяясь при встрече с нами.
Опасаясь худших последствий, я, хотя неохотно, повиновался и
в последние
дни нашего пребывания у Чичаговых еще с большим вниманием слушал рассказы старушки Мертваго, еще с большим любопытством расспрашивал Петра Иваныча, который все на свете знал, читал, видел и сам умел делать;
в дополненье к этому он
был очень весел и словоохотен.
В тот же
день, ложась спать
в нашей отдельной комнате, я пристал к своей матери со множеством разных вопросов, на которые
было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
Это
был человек гениальный
в своем
деле; но как мог образоваться такой человек у моего покойного дедушки, плохо знавшего грамоте и ненавидевшего всякие тяжбы?
Я не стану описывать нашей дороги: она
была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только, что мы останавливались на целый
день в большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить
в такой мурье и где тут помещались?»
В самом
деле, трудно
было отгадать, где тут могло жить целое семейство,
в том числе пять дочерей.
Когда тебе захочется меня видеть — милости прошу; не захочется — целый
день сиди у себя: я за это
в претензии не
буду; я скучных лиц не терплю.
Им не для чего
было рано вставать и
было о чем переговорить, потому что
в продолжение прошедшего
дня не имели они свободной минуты
побыть друг с другом наедине.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные
дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.