Неточные совпадения
Будучи лет трех или четырех, я
рассказывал окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы…
Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно дело
было так и что
рассказать мне о нем никто не мог.
Мне
рассказывали, что я пришел от них в такое восхищение и так его выражал, что нельзя
было смотреть равнодушно на мою радость.
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Мать
рассказывала мне потом, что я
был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне
было восемь месяцев; но мать
рассказывала, что дедушка
был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Мать как будто освежилась на открытом воздухе, и я с жаром начал ей показывать и
рассказывать о найденных мною драгоценностях, которыми
были набиты мои карманы; камешки очень понравились моей сестрице, и некоторые из них я подарил ей.
Я поспешил
рассказать с малейшими подробностями мое пребывание у дедушки, и кожаные кресла с медными шишечками также не
были забыты; отец и даже мать не могли не улыбаться, слушая мое горячее и обстоятельное описание кресел.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с сестрицей, которая с помощью няньки
рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то
есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он сидит уже за столом.
Я очень помню, что пускался в разные выдумки и
рассказывал разные небывалые со мной приключения, некоторым основанием или образцом которых
были прочитанные мною в книжках или слышанные происшествия.
Так, например, я
рассказывал, что у меня в доме
был пожар, что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то
есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду
есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Арефья все называли дурачком, и в самом деле он ничего не умел
рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом
было.
Как только я совсем оправился и начал
было расспрашивать и
рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила в его комнату.
Впрочем, если б я и понимал, я бы все
рассказал настоящую правду, потому что
был приучен матерью к совершенной искренности.
Теперь я
рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего дела, а только испугался, что тут
будут спорить, ссориться, а может
быть, и драться.
Она умела так расспрашивать и особенно так
рассказывать, что мне
было очень весело ее слушать.
Я думал только уже об одном: о свидании с милой сестрицей и о том, как
буду я читать ей арабские сказки и
рассказывать об Иване Борисыче.
Мало того, что я сам читал, по обыкновению, с увлеченьем и с восторгом, — я потом
рассказывал сестрице и тетушке читанное мной с таким горячим одушевлением и, можно сказать, самозабвением, что, сам того не примечая, дополнял рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретенья и говорил обо всем, мною читанном, точно как будто сам тут
был и сам все видел.
Тетушка часто останавливала меня, говоря: «А как же тут нет того, что ты нам
рассказывал? стало
быть, ты все это от себя выдумал?
Потом она стала сама мне
рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности, в нужде, и оба померли; как ее взял
было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
Своекорыстных расчетов тут не могло
быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно
было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка
была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков —
рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней в доме
было жить привольно, сытно, свободно и весело.
Отец
рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о сделках с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не следует, что он
будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
С этих пор, до самого моего выздоровленья, то
есть до середины Страстной недели, Палагея ежедневно
рассказывала мне какую-нибудь из своих многочисленных сказок.
Я так
был испуган, поражен всем виденным мною, что ничего не мог
рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «Что такое случилось?» Евсеич же с Парашей только впустили нас в комнату, а сами опять убежали.
Отчего он ни разу не брал ружья в руки, а стрелять он также
был охотник, о чем сам
рассказывал мне?» Матери моей
были неприятны мои вопросы.
Я
рассказал ей подробно о нашем путешествии, о том, что я не отходил от отца, о том, как понравились мне песни и голос Матреши и как всем
было весело; но я не сказал ни слова о том, что Матреша говорила мне на ухо.
Опасаясь, чтоб не вышло каких-нибудь неприятных историй, сходных с историей Параши, а главное, опасаясь, что мать
будет бранить меня, я не все
рассказывал ей, оправдывая себя тем, что она сама позволила мне не сказывать тетушке Татьяне Степановне о моем посещении ее заповедного амбара.
С мельчайшими подробностями
рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег, что не
было возможности провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка
была для нее вырыта, и как принуждены
была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Тут только мать
рассказала мне, что я
был болен, что я лежал в горячке, что к голове и рукам моим привязан черный хлеб с уксусом и толчеными можжевеловыми ягодами, что на затылке и на груди у меня поставлены шпанские мушки, а к икрам горчичники…
Потом воротились, кушали чай и кофе, потом
был обед, за которым происходило все точно то же, что я уже
рассказывал не один раз: гости
пили,
ели, плакали, поминали и — разъехались.
Фальши у него на уме не
было, а потому он
рассказал, что у него
было на мыслях.
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла она осматривать все его палаты высокие, и ходила она немало времени, на все диковинки любуючись; одна палата
была краше другой, и все краше того, как
рассказывал честной купец, государь ее батюшка родимый; взяла она из кувшина золоченого любимый цветочик аленькой, сошла она в зеленые сады, и запели ей птицы свои песни райские, а деревья, кусты и цветы замахали своими верхушками и ровно перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды и громче зашумели ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок муравчатый, на котором сорвал честной купец цветочик аленькой, краше которого нет на белом свете.
Госпожа
была ей также радошна, принялась ее расспрашивать про батюшку родимого, про сестриц своих старшиих и про всю свою прислугу девичью, опосля того принялась сама
рассказывать, что с нею в это время приключилося; так и не спали они до белой зари.