Неточные совпадения
Я спорил и в доказательство приводил иногда такие обстоятельства, которые не могли мне
быть рассказаны и которые могли знать только я
да моя кормилица или мать.
Все остальное время на кормежке я
был невесел и не смел разговаривать о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей,
да и все
были как будто чем-то недовольны.
Отец мой и сам уже говорил об этом; мы поутру проехали сорок верст
да после обеда надо
было проехать сорок пять — это
было уже слишком много, а потому он согласился на предложение Трофима.
— «Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, — отвечал Мироныч, —
да не
будет ли другим обидно?
Тогда мне уж в Парашино и заглядывать нечего, пользы не
будет,
да, пожалуй, и тетушка еще прогневается».
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько,
да как же
быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну,
да они богаты и получают большие барыши.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (
да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре,
да и запоздал; поднялся буран, лошаденка
была плохая,
да и сам он
был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег
был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Буран
был страшный, зги не видать! поездили, поискали,
да так ни с чем и воротились.
Срок отпуска моего отца уже прошел,
да и время
было осеннее.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно жить; ну,
да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех
было жаль, особенно дедушку.
Отец мой позаботился об этом заранее, потому что вода
была мелка и без мостков удить
было бы невозможно;
да и для мытья белья оказались они очень пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом.
Мать скучала этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья,
да они и
были предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также
были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее время.
В зале
была стужа,
да и в гостиной холодно.
Всего нельзя
было расслушать,
да я и забыл многое.
Параша отвечала: «
Да вот сколько теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых людей и всякого добра вашим тетушкам-то, а все понапрасну; они всклепали на покойника; они точно просили,
да дедушка отвечал: что брат Алеша даст, тем и
будьте довольны.
Узнав о смерти моего дедушки, которого она называла вторым отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему отцу, что «нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо
будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством,
да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству.
Там можно
было удить и крупную и мелкую рыбу: в стари́це, тихой и довольно глубокой, брала крупная, а с другой стороны, где Бугуруслан бежал мелко и по чистому дну с песочком и камешками, отлично клевали пескари;
да и сидеть под тенью берез и лип, даже без удочки, на покатом зеленом берегу,
было так весело, что я и теперь неравнодушно вспоминаю об этом времени.
Я ей говорю о том, как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и говорит: «Как угодно богу, так и
будет…» А отец со вздохом отвечал: «
Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
Отвечали, что на скирдах
была тьма-тьмущая,
да все разлетелись: так ружье и не понадобилось нам.
И давеча
была, почитай, чиста солома,
да я велел еще разок пройти.
Гости еще не вставали,
да и многие из тех, которые уже встали, не приходили к утреннему чаю, а
пили его в своих комнатах.
Дарья Васильевна с первого взгляда мне не очень понравилась,
да и заметил я, что она с Александрой Ивановной недружелюбно обходилась; но впоследствии я убедился, что она
была тоже добрая, хотя и смешная женщина.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке,
да после и вымещал бы ей за то.
«
Да, Софья Николавна, — говорила она, — ты еще не видала моего Чурасова; его надо видеть летом, когда все деревья
будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать родников.
Параша, смеясь, отвечала мне вопросом: «
Да зачем же ему падать?» Но у меня
было готово неопровержимое доказательство: я возразил, что «сам видел, как один раз отец упал, а маменька его подняла и ему помогла встать».
«Пруд посинел и надулся, ездить по нем опасно, мужик с возом провалился, подпруда подошла под водяные колеса, молоть уж нельзя, пора спускать воду; Антошкин овраг ночью прошел,
да и Мордовский напружился и почернел, скоро никуда нельзя
будет проехать; дорожки начали проваливаться, в кухню не пройдешь.
Боже мой,
да разве можно
было это сделать!..
Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались бабушка, тетушки и отец: мать постничала одну Страстную неделю (
да она уже и
пила чай со сливками), а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам
было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны
были вывестись денные бабочки, а из вторых, лежачих, — ночные; но как в то время я еще не умел ходить за этим делом, то превращения хризалид в бабочки у нас не
было,
да и
быть не могло, потому что мы их беспрестанно смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
Ошибся дядя Михайла Максимыч, что не поселил деревню версты три пониже: там в Берле воды уже много,
да и мельница
была бы у вас в деревне».
Хоша я еще
был махонькой, когда нас со старины сюда переселили, а помню, что не токма у нас на деревне,
да и за пять верст выше, в Берлинских вершинах, воды
было много и по всей речке рос лес; а старики наши,
да и мы за ними, лес-то весь повырубили, роднички затоптала скотинка, вода-то и пересохла.
«
Да у меня и свиньи такие
есть, каких здесь не видывали; я их привез в горнице на колесах из Англии.
Не привыкшие к подобным переправам, добрые наши кони храпели и фыркали; привязать их к карете или перекладинам, которыми с двух сторон загораживали завозню,
было невозможно, и каждую пару держали за поводья наши кучера и люди: с нами остались только Евсеич
да Параша.
Мы с сестрицей никогда там не бывали,
да и теперь бы отец не заехал, но так пришлось, что надобно
было выкормить усталых лошадей.
Ведь мы и сами поехали на похороны,
да от Бахметевки воротились, ведь на Савруше-то мост снесло, а ждать тоже
было нельзя,
да и снег-то, может, и не сошел бы.
Мать хотела взять и меня, но я
был нездоров,
да и погода стояла сырая и холодная; я чувствовал небольшой жар и головную боль.
И от всего этого надобно
было уехать, чтоб жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо
будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах;
да и с матерью придется гораздо реже
быть вместе.
Работа
будет немалая:
да для моей казны супротивного нет».
Вот и стал он, дожидается;
да не тут-то
было: зарево точно к нему навстречу идет и как будто около него светлее становится; думал он, думал и порешил идти вперед.
До полуночи беседа продолжалася, и таков
был вечерний пир, какого честной купец у себя в дому не видывал и, откуда что бралось, не мог догадаться он,
да и все тому дивовалися: и посуды золотой-серебряной и кушаньев диковинных, каких никогда в дому не видывали.
Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве и приволье великиим;
да где тот дворец — никто не знает, не ведает, и нет к нему дороги ни конному, ни пешему, ни зверю прыскучему, ни птице перелетной.
Стала она его о том молить и просить;
да зверь лесной, чудо морское не скоро на ее просьбу соглашается, испугать ее своим голосом опасается; упросила, умолила она своего хозяина ласкового, и не мог он ей супротивным
быть, и написал он ей в последний раз на стене беломраморной словесами огненными...
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить; долго он на то не соглашается, испугать ее опасается,
да и
был он такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером написать; не токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегалися.
Долго, долго лесной зверь, чудо морское не поддавался на такие слова,
да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным
быть и говорит ей таково слово: «Не могу я тебе супротивным
быть, по той причине, что люблю тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Да и страшен
был зверь лесной, чудо морское: руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху до низу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза
были совиные.
И отец ее, честной купец, похвалил ее за такие речи хорошие, и
было положено, чтобы до срока ровно за час воротилась к зверю лесному, чуду морскому дочь хорошая, пригожая, меньшая, любимая; а сестрам то в досаду
было, и задумали они дело хитрое, дело хитрое и недоброе: взяли они,
да все часы в доме целым часом назад поставили, и не ведал того честной купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой и молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись веселым пирком
да за свадебку, и стали жить
да поживать, добра наживать. Я сама там
была, пиво-мед
пила, по усам текло,
да в рот не попало.