Несколько раз мать перерывала мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения
голосом начинала она говорить моему отцу не совсем понятные мне слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал словами: «Побереги себя, ради бога, пожалей Сережу.
Неточные совпадения
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом
начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий
голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Конечно, я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно, что я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу, что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя
начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз была с нами одна, встревоженным
голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Хотя я
начал читать не без волнения, но
голос мой уже не дрожал, и я читал еще с большим внутренним удовольствием, чем в первый раз.
Я помню только, что вдруг
начал слышать радостные
голоса: «Слава богу, слава богу, бог дал вам братца, маменька теперь будет здорова».
Лес точно ожил: везде
начали раздаваться разные веселые восклицания, ауканье, звонкий смех и одиночные
голоса многих песен; песни Матреши были громче и лучше всех, и я долго различал ее удаляющийся
голос.
— Петр Дмитрич! — жалостным
голосом начал было опять Левин, но в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет совести у этих людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»
— Голубочки небесные! — сладеньким
голосом начал Опенкин, — почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди, дай обниму тебя…
— Я чтоб видеть вас пришла, — произнесла она, присматриваясь к нему с робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился опять на стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим
голосом начал:
Неточные совпадения
Корова с колокольчиком, // Что с вечера отбилася // От стада, чуть послышала // Людские
голоса — // Пришла к костру, уставила // Глаза на мужиков, // Шальных речей послушала // И
начала, сердечная, // Мычать, мычать, мычать!
— Сограждане! —
начал он взволнованным
голосом, но так как речь его была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал.
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным
голосом, что было очевидно, что она уже
начинает помышлять о сдаче.
Чтобы найти это самое место, она
начала уже круг, как вдруг
голос хозяина развлек ее.
Услыхав
голос Анны, нарядная, высокая, с неприятным лицом и нечистым выражением Англичанка, поспешно потряхивая белокурыми буклями, вошла в дверь и тотчас же
начала оправдываться, хотя Анна ни в чем не обвиняла ее. На каждое слово Анны Англичанка поспешно несколько раз приговаривала: «yes, my lady». [да, сударыня.]