Неточные совпадения
Прежние лица «Хроники» выходят опять на сцену, а старшие, то
есть дедушка и
бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда…
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то
есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у
бабушки с дедушкой.
Дедушку с
бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне
было восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка
был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там
было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный
бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда
был прибран.
Бабушка была старая, очень толстая женщина, одетая точно в такой шушун и так же повязанная платком, как наша нянька Агафья, а тетушка
была точно в такой же кофте и юбке, как наша Параша.
Бабушка хотела
напоить нас чаем с густыми жирными сливками и сдобными кренделями, чего, конечно, нам хотелось; но мать сказала, что она сливок и жирного нам не дает и что мы чай
пьем постный, а вместо сдобных кренделей просила дать обыкновенного белого хлеба.
«Ну, так ты нам скажи, невестушка, — говорила
бабушка, — что твои детки
едят и чего не
едят: а то ведь я не знаю, чем их потчевать; мы ведь люди деревенские и ваших городских порядков не знаем».
Нас также хотели
было сводить к нему проститься, но
бабушка сказала, что не надо его беспокоить и что детям пора спать.
Я слышал в беспрестанно растворяемую дверь, как весело болтала моя сестрица с
бабушкой и тетушкой, и мне
было отчего-то досадно на нее.
Бабушка и тетушка, которые
были недовольны, что мы остаемся у них на руках, и даже не скрывали этого, обещали, покорясь воле дедушки, что
будут смотреть за нами неусыпно и выполнять все просьбы моей матери.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не
были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и
бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще
была дверь в гостиную.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он
был такой сердитый, что ни с кем не говорил;
бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы не
были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью
бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Она, например, не понимала, что нас мало любят, а я понимал это совершенно; оттого она
была смелее и веселее меня и часто сама заговаривала с дедушкой,
бабушкой и теткой; ее и любили за то гораздо больше, чем меня, особенно дедушка; он даже иногда присылал за ней и подолгу держал у себя в горнице.
Она привезла с собою двух дочерей, которые
были постарше меня; она оставила их погостить у дедушки с
бабушкой и сама дня через три уехала.
Нянька проворно оправила наше платье и волосы, взяла обоих нас за руки и повела в лакейскую; двери
были растворены настежь, в сенях уже стояли
бабушка, тетушка и двоюродные сестрицы.
Милая моя сестрица
была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Как я ни
был мал, но заметил, что
бабушка и тетушка Татьяна Степановна чего-то очень перепугались.
Дом
был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате
бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и
будет она жить у нас в пустой детской; а если
бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там летом жить и удить вместе с тетушкой…
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его
было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела
бабушка, а в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Нас позвали
пить чай в залу, куда приходили мать, тетушки и
бабушка, но поодиночке и на короткое время.
Когда мы с сестрицей вошли туда,
бабушка, все тетушки и двоюродные наши сестры, повязанные черными платками, а иные и в черных платках на шее, сидели молча друг возле друга; оба дяди также
были там; общий вид этой картины произвел на меня тяжелое впечатление.
После чаю у
бабушки в горнице начались разговоры о том, как умирал и что завещал исполнить дедушка, а также о том, что послезавтра
будут его хоронить.
Когда мы пришли, ранее обыкновенного,
пить чай в бабушкину горницу, то все тетушки и
бабушка были уже одеты в дорожные платья; у крыльца стояло несколько повозок и саней, запряженных гусем.
К обеду приехали
бабушка, тетушка и дяди; накануне весь дом
был вымыт, печи жарко истоплены, и в доме стало тепло, кроме залы, в которую, впрочем, никто и не входил до девяти ден.
Пили чай, обедали и ужинали у
бабушки, потому что это
была самая большая комната после залы; там же обыкновенно все сидели и разговаривали.
Прощанье
было продолжительное, обнимались, целовались и плакали, особенно
бабушка, которая не один раз говорила моему отцу: «Ради бога, Алеша, выходи поскорее в отставку в переезжай в деревню.
Мы вошли прямо к
бабушке: она жила в дедушкиной горнице, из которой
была прорублена дверь в ее прежнюю комнату, где поселилась Татьяна Степановна.
Бабушка с тетушкой обедали, когда мы приехали, за маленьким столиком у бабушкиной кровати; прислуга
была женская: всех лакеев посылали на полевую работу.
На первых порах отец
был очень озабочен своим вступленьем в должность полного хозяина, чего непременно требовала
бабушка и что он сам считал своей необходимой обязанностью.
Мать очень твердо объявила, что
будет жить гостьей и что берет на себя только одно дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею, и то с тем, чтобы
бабушка сама приказывала для себя готовить кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Мать постоянно отвечала, что «госпожой и хозяйкой по-прежнему остается матушка», то
есть моя
бабушка, и велела сказать это крестьянам; но отец сказал им, что молодая барыня нездорова.
Отец с досадой отвечал: «Совестно
было сказать, что ты не хочешь
быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета, отец наш Алексей Степаныч!» —
бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Мне вдруг стало жалко
бабушку, и я сказал: «Надо
бабушку утешать, чтоб ей не
было скучно».
Глаза у
бабушки были мутны и тусклы; она часто дремала за своим делом, а иногда вдруг отталкивала от себя прялку и говорила: «Ну, что уж мне за пряжа, пора к Степану Михайловичу», — и начинала плакать.
Этих ягод
было много в саду, или, лучше сказать, в огороде; тетушка ходила с нами туда, указала их, и мы вместе с ней набрали целую полоскательную чашку и принесли
бабушке.
Это
была ямочка, или, скорее сказать, лощинка среди двора, возле тетушкиного амбара; вероятно, тут
было прежде какое-нибудь строение, потому что только тут и родились шампиньоны; у
бабушки называлось это место «золотой ямкой»; ее всякий день поливала водой косая и глухая девка Груша.
Также с помощью тетушки мы наковыряли, почти из земли, молоденьких шампиньонов полную тарелку и принесли
бабушке; она
была очень довольна и приказала нажарить себе целую сковородку.
Один раз, когда мы весело разговаривали с
бабушкой, рыжая крестьянская девчонка подала ей свой клочок пуха, уже раз возвращенный назад;
бабушка посмотрела на свет и, увидя, что
есть волосья, схватила одной рукою девочку за волосы, а другою вытащила из-под подушек ременную плетку и начала хлестать бедную девочку…
Там
был полуразвалившийся домишко, где жили некогда мой дедушка с
бабушкой, где родились все мои тетки и мой отец.
Рябая девица
была Александра Ивановна Ковригина, двоюродная моя сестра, круглая сирота, с малых лет взятая на воспитанье Прасковьей Ивановной; она находилась в должности главной исполнительницы приказаний
бабушки, то
есть хозяйки дома.
Мы прежде никогда не обедали розно с отцом и матерью, кроме того времени, когда мать уезжала в Оренбург или когда
была больна, и то мы обедали не одни, а с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, и мне такое отлучение и одиночество за обедом
было очень грустно.
Делать
было нечего: мы все поместились в тетушкиной комнате, а тетушка перешла к
бабушке.
Прежде горячее всех желала этого
бабушка; но в настоящую минуту она так опустилась, что уже не
было у нее горячих желаний.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме
было готово для приема гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже
бабушку одели в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Мое яичко
было лучше всех, и на нем
было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери
было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что
бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но
бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не
было дела.
К большой моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать
была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к
бабушке.
Бабушка не хотела разгавливаться до полученья петой пасхи и кулича, но мать сказала, что
будет пить чай со сливками, и увела меня с собою.