Неточные совпадения
Мать рассказывала мне потом, что я
был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел
идти обедать.
Сердце у меня опять замерло, и я готов
был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне
идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами
быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно
пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время
было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
В жаркое летнее утро, это
было в исходе июля, разбудили нас с сестрой ранее обыкновенного:
напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все
пошли садиться.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны
были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец
пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
была песчана, мы ехали шагом, люди
шли пешком; они срывали мне листья и ветки с разных дерев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
Между тем к вечеру
пошел дождь, дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне это
было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали приставать.
После ржаных хлебов
пошли яровые, начинающие уже
поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь
поспела поздно, а вот уже и яровые
поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне
было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел
послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу
было это невкусно.
Пруд наполнялся родниками и
был довольно глубок; овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине ее стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав, который молол хорошо только в полую воду, впрочем, не оттого, чтобы мало
было воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого, что вода
шла везде сквозь плотину.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки
будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если
пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Сначала, верстах в десяти от Парашина, мы проехали через какую-то вновь селившуюся русскую деревню, а потом тридцать верст не
было никакого селения и дорога
шла по ровному редколесью; кругом виднелись прекрасные рощи, потом стали попадаться небольшие пригорки, а с правой стороны потянулась непрерывная цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых лесом, а иногда совершенно голых.
Мы остановились возле околицы, чтоб
послать в Кармалу для закупки овса и съестных припасов, которые люди наши должны
были привезти нам на ночевку, назначенную на берегу реки Ик.
Мать хотела опять меня отправить удить к отцу, но я стал горячо просить не
посылать меня, потому что желание остаться
было вполне искренне.
Мать почувствовала, что
послать меня
было бы таким же насилием, как и непозволенье ехать, когда я просился.
Я все это очень хорошо рассмотрел, потому что гора
была крута, карету надобно
было подтормозить, и отец
пошел со мною пешком.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не
пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с сестрицей, которая с помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец,
послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то
есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он сидит уже за столом.
Посидев немного, он
пошел почивать, и вот, наконец, мы остались одни, то
есть: отец с матерью и мы с сестрицей.
Ее муж бывал иногда как-то странен и даже страшен: шумел, бранился,
пел песни и, должно
быть, говорил очень дурные слова, потому что обе тетушки зажимали ему рот руками и пугали, что дедушка
идет, чего он очень боялся и тотчас уходил от нас.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка
была плохая, да и сам он
был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и
пошел отыскивать дорогу, снег
был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Уж на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар
идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
В подражание тетушкиным словам и Евсеич и нянька беспрестанно повторяли: «Маменька здорова, маменька сейчас приедет, вот уж она подъезжает к околице, и мы
пойдем их встречать…» Последние слова сначала производили на меня сильное впечатление, сердце у меня так и билось, но потом мне
было досадно их слушать.
Конечно, я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно, что я так недоверчиво обрадовался; впрочем,
слава богу, что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз
была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Я от радости ног под собой не слыхал: не
шел, а бежал вприпрыжку, так что надо
было меня держать за руки.
Очень не хотелось мне
идти, но я уже столько натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное воды и рыбы, хотя в помощи моей никакой надобности не
было и я скорее мешал ему, — весело
пошел к ожидавшей меня матери.
Угомонившись от рассказов, я заметил, что перед матерью
был разведен небольшой огонь и курились две-три головешки, дым от которых прямо
шел на нее.
Он жил если не в деревне Киишки, то где-нибудь очень близко, потому что отец
посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас
будет.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня
шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен
был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Рыбы поймали такое множество, какого не ожидали, и потому
послали за телегой; по большей части
были серебряные и золотые лещи, ярко блиставшие на лунном свете; попалось также довольно крупной плотвы, язей и окуней; щуки, жерехи и головли повыскакали, потому что
были вороваты, как утверждали рыбаки.
Тетушка взялась хлопотать обо мне с сестрицей, а отец с матерью
пошли к дедушке, который
был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал увидеть сына, невестку и внучат.
Я еще ни о чем не догадывался и
был довольно спокоен, как вдруг сестрица сказала мне: «
Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
Я боялся даже
идти пить чай в бабушкину комнату, потому что надобно
было проходить в девичьей мимо известного коридора.
Когда все
было готово и все
пошли прощаться с покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не увижу.
Он целый день ничего не
ел и ужасно устал, потому что много
шел пешком за гробом дедушки.
Во-первых, потому, что она,
слава богу, здорова, а во-вторых, потому, что в исходе мая она, может
быть, подарит мне сестрицу или братца.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я
шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то
есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Ночь
была душная, растворили окна, ливень унялся,
шел уже мелкий дождь; мы стали смотреть в окна и увидели три пожара, от которых, несмотря на черные тучи,
было довольно светло.
Я помню только, что вдруг начал слышать радостные голоса: «
Слава богу,
слава богу, бог дал вам братца, маменька теперь
будет здорова».
На этот раз ласки моего любимца Сурки
были приняты мною благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся по земле больше, чем он; когда же мы
пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас не пустили сюда?» — Живая Параша, не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера матушка очень стонали, и мы в саду услыхали бы их голос».
Бабушка с тетушкой обедали, когда мы приехали, за маленьким столиком у бабушкиной кровати; прислуга
была женская: всех лакеев
посылали на полевую работу.
В самом деле, при сноповых возах
были только мальчики или девчонки, которые весело
шли каждый при своей лошадке, низко кланяясь при встрече с нами.
Вскоре после чаю, который привелось нам
пить немедленно после обеда, пришла к нам маменька и сказала, что более к гостям не
пойдет и что Прасковья Ивановна сама ее отпустила, заметив по лицу, что она устала.
Он прибавлял, что молотьба и поставка хлеба
идет очень плохо и что ему нечем
будет жить.
Слава богу, мы только поклонились гостям, а то я боялся, что они
будут нас обнимать и как-нибудь задушат.
Когда уехали гости, много
было шуток и смеху, и тетушка объявила, что ни за что на свете не
пойдет за такого урода и увальня, чему я
был рад.
Проехать
было очень трудно, потому что полая вода хотя и
пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась.
Дворовые мальчики и девочки, несколько принаряженные, иные хоть тем, что
были в белых рубашках, почище умыты и с приглаженными волосами, — все весело бегали и начали уже катать яйца, как вдруг общее внимание привлечено
было двумя какими-то пешеходами, которые, сойдя с Кудринской горы,
шли вброд по воде, прямо через затопленную урему.
Одни говорили, что беды никакой не
будет, что только выкупаются, что холодная вода выгонит хмель, что везде мелко, что только около кухни в стари́це
будет по горло, но что они мастера плавать; а другие утверждали, что, стоя на берегу, хорошо растабарывать, что глубоких мест много, а в стари́це и с руками уйдешь; что одежа на них намокла, что этак и трезвый не выплывет, а пьяные
пойдут как ключ ко дну.
Между тем пешеходы, попав несколько раз в воду по пояс, а иногда и глубже, в самом деле как будто отрезвились, перестали
петь и кричать и молча
шли прямо вперед.