Неточные совпадения
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные,
потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет,
а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром,
а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку,
а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня,
потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Отец мой очень любил всякие воды, особенно ключевые;
а я не мог без восхищения видеть даже бегущей по улицам воды, и
потому великолепные парашинские родники, которых было больше двадцати, привели меня в восторг.
Но я заметил, что для больших людей так сидеть неловко
потому, что они должны были не опускать своих ног,
а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской,
а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов,
потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Отец мой очень не любил и даже боялся слез, и
потому приказал Евсеичу отвезти меня домой,
а самому поскорее воротиться, чтобы вечер поудить вместе.
Мать отвечала очень почтительно, что напрасно матушка и сестрица беспокоятся о нашем кушанье и что одного куриного супа будет всегда для нас достаточно; что она
потому не дает мне молока, что была напугана моей долговременной болезнью,
а что возле меня и сестра привыкла пить постный чай.
Дети Княжевичей были молодцы,
потому что отец и мать воспитывали их без всякой неги; они не знали простуды и ели все, что им вздумается,
а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения матери; в сырую же погоду меня не выпускали из комнаты.
Дядя, как скоро садился сам за свою картину, усаживал и меня рисовать на другом столе; но учение сначала не имело никакого успеха,
потому что я беспрестанно вскакивал, чтоб посмотреть, как рисует дядя;
а когда он запретил мне сходить с места, то я таращил свои глаза на него или влезал на стул, надеясь хоть что-нибудь увидеть.
Он начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем я был очень недоволен,
потому что мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал, что я никогда не буду иметь хорошего почерка, если не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу,
а потом приняться за прописи.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка,
потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином,
а другого обманщиком.
Правда, недалеко от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых,
потому, что вся от берегов проросла камышами, так что и воды было не видно,
а во-вторых,
потому, что вода в ней была горька и не только люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно.
Белая тут была не широка,
потому что речка Уршак и довольно многоводная река Уфа в нее еще не впадали; она понравилась мне более, чем под городом: песков было менее, русло сжатее,
а берега гораздо живописнее.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и
потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более,
а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через несколько дней я стал проситься, чтоб она брала меня с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться с нею.
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение,
потому что они заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у нас в доме гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои были в полку,
а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Скоро наступила жестокая зима, и мы окончательно заключились в своих детских комнатках, из которых занимали только одну. Чтение книг, писанье прописей и занятия арифметикой, которую я понимал как-то тупо и которой учился неохотно, — все это увеличилось само собою,
потому что прибавилось времени: гостей стало приезжать менее,
а гулять стало невозможно. Доходило дело даже до «Древней Вивлиофики».
Во-первых,
потому, что она, слава богу, здорова,
а во-вторых,
потому, что в исходе мая она, может быть, подарит мне сестрицу или братца.
В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли эти известия, я ничего узнать не мог,
потому что о них всегда говорили потихоньку,
а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне знать об этом не нужно.
Хотя я, живя в городе, мало проводил времени с отцом,
потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности,
а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне было скучно и грустно без него.
Я читал матери вслух разные книги для ее развлеченья,
а иногда для ее усыпленья,
потому что она как-то мало спала по ночам.
У нее было множество причин; главные состояли в том, что Багрово сыро и вредно ее здоровью, что она в нем будет непременно хворать,
а помощи получить неоткуда,
потому что лекарей близко нет; что все соседи и родные ей не нравятся, что все это люди грубые и необразованные, с которыми ни о чем ни слова сказать нельзя, что жизнь в деревенской глуши, без общества умных людей, ужасна, что мы сами там поглупеем.
Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую;
а как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве,
потому что она ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном.
Я чувствовал, что мною не занимаются,
а потешаются; это мне не нравилось и потому-то именно мои ответы были иногда неприлично резки и не соответствовали моему возрасту и природным свойствам.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную,
потому что она уже плохо ходила, отец, мать и тетка также отправились туда,
а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Проехать было очень трудно,
потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала,
а тетушка Александра Степановна смеялась.
Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались бабушка, тетушки и отец: мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками),
а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех,
потому что нам не давали обыкновенной постной пищи,
а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Через час после разгавливанья пасхою и куличом приказали подавать обед,
а мне с сестрицей позволили еще побегать по двору,
потому что день был очень теплый, даже жаркий.
Болтуненок и Васька-рыжий (как его обыкновенно звали), распевая громко песни, то сходясь вместе, то расходясь врозь,
потому что один хотел идти налево,
а другой — направо, подвигались вперед: голоса их становились явственно слышны.
Крупная рыба попадалась все отцу,
а иногда и Евсеичу,
потому что удили на большие удочки и насаживали большие куски,
а я удил на маленькую удочку, и у меня беспрестанно брала плотва, если Евсеич насаживал мне крючок хлебом, или окуни, если удочка насаживалась червяком.
Он исполнил мою просьбу, но успеха не было,
а вышло еще хуже,
потому что перестала попадаться и мелкая рыба.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны были вывестись денные бабочки,
а из вторых, лежачих, — ночные; но как в то время я еще не умел ходить за этим делом, то превращения хризалид в бабочки у нас не было, да и быть не могло,
потому что мы их беспрестанно смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
Во-первых,
потому, что тогда стояла зима,
а зимой под сугробами снега ничего не увидишь и не заметишь; во-вторых,
потому, что летняя дорога отчасти шла по другим, более степным местам.
После обеда отец мой ездил осматривать хлебные поля; здесь уже кончилось ржаное жнитво,
потому что хлеб в Вишенках поспевает двумя неделями ранее, зато здесь только что начинали сеять господскую рожь,
а в Багрове отсевались.
Мать устала и не могла более идти и
потому со мной и с моей сестрицей села в экипаж,
а все прочие пошли пешком.
Она любила все растущее привольно, на открытом, свежем воздухе,
а все добытое таким трудом, все искусственное ей не нравилось; она только терпела оранжереи и теплицы, и то единственно
потому, что они были уже заведены прежде.
Они сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам предобрыми; они старались нас утешить,
потому что мы с сестрицей плакали о бабушке,
а я еще более плакал о моем отце, которого мне было так жаль, что я и пересказать не могу.
Говорили, что он все законы знает наизусть, и я этому верил,
потому что сам слыхал, как он, бывало, начнет приводить указы, их годы, числа, пункты, параграфы, самые выражения — и так бойко, как будто разогнутая книга лежала перед его не слепыми,
а зрячими глазами.
Так услуживала она покойнику батюшке, потом покойнице матушке,
а теперь услуживает тебе,
потому что ты хозяйка и госпожа в Багрове».
Много у него было всякого богатства, дорогих товаров заморскиих, жемчугу, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны; и было у того купца три дочери, все три красавицы писаные,
а меньшая лучше всех; и любил он дочерей своих больше всего своего богачества, жемчугов, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны — по той причине, что он был вдовец и любить ему было некого; любил он старших дочерей,
а меньшую дочь любил больше,
потому что она была собой лучше всех и к нему ласковее.
Сел он за стол без сумления: напился, наелся досыта,
потому что не ел сутки целые; кушанье такое, что и сказать нельзя, — того и гляди, что язык проглотишь,
а он, по лескам и пескам ходючи, крепко проголодался; встал он из-за стола,
а поклониться некому и сказать спасибо за хлеб за соль некому.