Параша спала, а
мать сидела возле меня и плакала самыми радостными, благодарными богу, слезами; это чувство так выражалось в ее глазах, что никто бы не опечалился, а скорее порадовался, увидя ее слезы.
Неточные совпадения
Лето провел я в таком же детском упоении и ничего не подозревал, но осенью, когда я стал больше
сидеть дома, больше слушать и больше смотреть на мою
мать, то стал примечать в ней какую-то перемену: прекрасные глаза ее устремлялись иногда на меня с особенным выражением тайной грусти; я подглядел даже слезы, старательно от меня скрываемые.
Упадышевский, который дня за два перевел меня в свою благонравную комнату и который знал об отъезде
матери моей, следовательно понимал причину моего состояния, — не велел меня трогать, увел поскорее воспитанников наверх, поручил их одному из надзирателей и прибежал ко мне: я
сидел на кровати в том же положении...
Вбежав в комнату, я издали увидел, что
мать моя, бледная и худая,
сидит в теплом салопе, у затопленного камина, потому что комната была очень холодна.
Но
мать мою ничто удержать не могло; она выехала тот же день в Казань с своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала день и ночь на переменных крестьянских, неподкованных лошадях, в простых крестьянских санях в одну лошадь; всех саней было четверо: в трех
сидело по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четвертых санях.
Всю светлую неделю провел я невесело:
мать была нездорова и печальна, отец молчалив; он постоянно
сидел за бумагами по тяжебному делу с Богдановыми о каком-то наследстве, — это дело он выиграл впоследствии.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски:
Неточные совпадения
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, —
сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня
сидел этот самый учитель и тоже пил вино. И, выпивши он того вина довольно, сказал:"Все мы, что человеки, что скоты, — все едино; все помрем и все к чертовой
матери пойдем!"
Сидеть дома с нею, с
матерью и сестрами?
Сообразив наконец то, что его обязанность состоит в том, чтобы поднимать Сережу в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там
сидит,
мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся, подошел к двери и отворил ее.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что̀ она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется
матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в комнату, и что она скажет ему.
«Плохо! — подумал Вронский, поднимая коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет».
Сидя в уединении закрытой коляски, он достал письмо
матери и записку брата и прочел их.