Неточные совпадения
Но,
может быть, это
было безотчетное опасение найти в действительности не то, что создало
и украсило мое горячее воображение
и так искренно, давно полюбило молодое сердце.
Я
был чистый сангвиник: живой, вспыльчивый
и в то же время застенчивый, или, вернее сказать, конфузливый до того, что
мог совсем потеряться,
мог лишиться на ту минуту употребления языка или заплакать.
Вот если б как-нибудь заставили меня читать, то,
может быть, мое чтение понравилось бы Шишкову; в Казани все
были в восхищении от моей декламации
и игры на театре…
сейчас остановятся
и скажут: что это за наземные беды? Уж не навозные ли? Подумают, что это слово выдумано Шихматовым; неправда, оно точно в этом смысле употреблено в священном писании. Ну что
может быть лучше этих выражений...
Надобно сказать, что тетку все считали очень скупою; в самом же деле она
была только расчетлива, да
и поступать иначе не
могла, ибо доходы Шишкова, довольно ограниченные, состояли в одном жалованье.
Хотя тетка посердилась, что дядя не умел себе вытребовать лучшего помещения, но делать
было нечего; она взяла свои меры
и пригласила гостей столько, сколько
могло поместиться.
Дядя вообще
был не ласков в обращении,
и я не слыхивал, чтоб он сказал кому-нибудь из домашних любезное, приветливое слово; но с попугаем своим, из породы какаду, с своим Попинькой, он
был так нежен, так детски болтлив, называл его такими ласкательными именами, дразнил, целовал, играл с ним, что окружающие иногда не
могли удержаться от смеха, особенно потому, что Шишков с попугаем
и Шишков во всякое другое время —
были совершенно непохожи один на другого.
Все, что я говорил
и буду говорить о Шишкове, обнимает пространство времени с конца 1808 до половины 1811 года; все происходило точно тогда, но я не ручаюсь за хронологическую верность
и последовательность рассказываемого мною. Мне потому именно вздумалось теперь оговориться, что я никак не
могу отыскать настоящего времени, когда приезжала крестьянская депутация, сейчас описанная мною.
Без преувеличенья можно сказать, что исписанных им книг
и бумаг, находившихся в его кабинете, нельзя
было увезти на одном возу; но, кажется, многие его ученые труды после его кончины, а
может быть, еще
и при жизни, которая долго тлелась в его уже недвижимом теле, погибли без следа.
Я не знаю, соблюдалась ли правильная система в работах Шишкова,
и не умею определить, до какой степени
были важны его труды; но что он трудился много, добросовестно
и благонамеренно — в этом не
может быть никакого сомнения.
Первые дни Шишкову как будто недоставало нас; каждый раз за обедом он спрашивал: «Да где же Аксаков с Казначеевым?»
Может быть, ему отвечали что-нибудь, а
может быть,
и ничего не отвечали — это
было все равно; через неделю он привык к нашему отсутствию
и даже перестал об нас спрашивать.
Она любила нас обоих, как родных: ей грустно
было не видеться с нами
и,
может быть, даже совестно, что она слишком нас оскорбила.
Дня через два я опять приехал к нему
и спросил его прямо: «Не
могу ли я занять место цензора?» Шишков
был очень рад
и отвечал мне: «Почему же нет?
Что касается до управления Министерством народного просвещения, то я не беру на себя судить об этом. Шишков,
может быть, слишком односторонне смотрел на предметы
и везде проводил свои убеждения, благие
и честные в основании, но уже устаревшие, или, лучше сказать, потерявшие свою важность. Время шло быстро. Шишков не всегда это замечал
и, живя в прошедшем, иногда не видел потребностей настоящего. Шишков боролся упорно, но, наконец, убедившись, что он как министр не
может быть полезен, вышел в отставку.
В 1839 году, в ноябре, я приезжал в Петербург вместе с Гоголем. Шишков
был уже совершенно слеп. Я навещал довольно часто Александра Семеныча: он
был еще на ногах, но становился час от часу слабее,
и жизнь, видимо, угасала в нем. Я никогда не говорил с Шишковым о Гоголе: я
был совершенно убежден, что он не
мог, не должен
был понимать Гоголя. В это-то время бывал я свидетелем, как Александр Семеныч кормил целую стаю голубей, ощупью отворяя форточку
и выставляя корм на тарелке.
В деле суда
и осуждения общественной нравственности, связанном неразрывно у Шишкова с делом литературы, он
был еще справедливее
и заслуживает еще более уважения, хотя мало имел влияния
и оказал,
может быть, менее пользы.
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не
могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как
и я?
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник, а
может быть,
и того еще хуже.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что
и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не
могу, не
могу! слышу, что не
могу! тянет, так вот
и тянет! В одном ухе так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост
и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его
и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя,
мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?