Неточные совпадения
Дядя вообще был не ласков в обращении, и я не слыхивал, чтоб он сказал кому-нибудь из домашних любезное, приветливое слово; но с попугаем своим, из породы какаду, с своим Попинькой, он был так нежен, так детски болтлив, называл его такими ласкательными
именами, дразнил, целовал, играл с ним, что окружающие иногда не могли удержаться от смеха, особенно потому, что Шишков с попугаем и Шишков во всякое другое время — были совершенно непохожи один на другого.
Не знаю, попадался ли прежде на глаза
дяде этот альбом, только я и Казначеев, рассматривая его в первый раз на столе в гостиной, увидели, что под всеми рисунками, рисованными русскими художниками и любителями,
имена подписаны по-французски, равно как
имя и фамилия самой Турсуковой.
Нам показалось досадно, и мы навели
дядю на то, чтоб он стал рассматривать альбом; а чтоб он не проглядел подписей, я указал ему
имя известного русского живописца, подписанное по-французски, и сказал Казначееву вполголоса, но так, чтоб
дядя слышал: «Какой позор! русский художник рисует для русской девушки и не смеет или стыдится подписать свою фамилию русскими буквами, да и как исковеркал бедное свое
имя!» Казначеев отвечал мне в том же тоне, и
дядя воспламенился гневом: начал бранить Турсукову, рисовальщиков, общество и пробормотал: «Жаль, что нет чернильницы и пера; я переправил бы их
имена по-русски».
В одну минуту я принес чернильницу с пером, и
дядя широкою, густою чертою вымарал французскую подпись и крупными русскими буквами, полууставом, подписал под ней
имя и фамилию рисовавшего живописца: кажется, первый попался Кипренский.
Через полчаса
дядя кончил свою работу и отделал альбом на славу: все
имена и фамилии русских были зачеркнуты старательно, широко, крепко, неопрятно — и написаны по-русски, а сверх того на первой белой странице явились следующие стихи...
— Великолепнейший альбом, объехавший всю Европу и лично собравший на свои страницы искусные черты и славные
имена артистов с их почерками, чтимый и хранимый благоговейно, которым гордилась владетельница, как будто заслугой, — испачкан, измаран, исписан варварскими и неуклюжими буквами, потому что почерк
дяди был вовсе не каллиграфический!
Длинная фигура пьяницы как-то съеживалась среди маленьких людей, они относились к нему, как к своему однолетку, и звали его просто Филиппом, не добавляя к
имени дядя или дядюшка.
Как скоро
имя дяди нашего коснулось ее слуха, она встрепенулась, начала ловить в глазах моих чувство, которое я нес из заточения несчастного, и с жадным вниманием прислушивалась к нашему разговору.
Неточные совпадения
Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой:
дядя лысый Пимен держал в конце деревни знаменитый кабак, которому
имя было «Акулька»; в этом заведенье видели их все часы дня.
— Это — мой
дядя. Может быть, вы слышали его
имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась еще более, когда, вскоре после того, англичане расстреляли одного из значительных вождей,
дядю Гаики, по
имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Детей у него было четверо и всё сыновья —
дядя любил мудреные
имена, и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк и Помпей — были тоже придавлены и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
Должно быть, австрийцы тоже крепко осердились на
дядю Максима. По временам в «Курьерке», исстари любимой газете панов помещиков, упоминалось в реляциях его
имя в числе отчаянных гарибальдийских сподвижников, пока однажды из того же «Курьерка» паны не узнали, что Максим упал вместе с лошадью на поле сражения. Разъяренные австрийцы, давно уже, очевидно, точившие зубы на заядлого волынца (которым, чуть ли не одним, по мнению его соотечественников, держался еще Гарибальди), изрубили его, как капусту.