Аче. Роман о пустоте

Ярослав Манторов

Я видел её. Видел не только во снах. Она приходила ко мне. В эти моменты я видел. Видел то, что недоступно глазу. То, что невозможно понять. Я видел её. Но объяснить это… Можно лишь по порядку.

Гл. 2

Почему я ничего не делаю? Без неё мне трудно сосредоточить свои мысли. Зачем их вообще сосредотачивать, если никто потом не скажет, что я напридумывал всякий бред. Но она умеет и не мешать. Может сидеть часами и не мешать, пока я строю мост, например. Сначала я и засматриваюсь на маленький чёрный силуэт с задумчивым взглядом. Милую фигурку, склонившуюся надо мной на расстоянии всего одной бесконечности. Но потом мне просто хорошо становится, что она есть. И я дальше творю, уже не отвлекаясь. Потом она уходит.

— Ты куда?

— Картошку делать.

— Ты же хотела мне не мешать.

— Я вернусь и не буду тебе мешать. Просто есть-то я тоже хочу — говорит она и исчезает.

Неизвестно, когда она снова появится. Но мне спокойно, что она есть. Я осторожно провожу мост между иллюзией и мыслью. Потом строю мост между мыслью и видимостью. Сейчас самое интересное. Я продемонстрирую вам иллюзорность света. Потому что свет — это то, что мы видим. Сейчас важно совершить довольно дерзкий переход. Мосты на равном расстоянии. Нужен один аккуратный домик. По восходящей. Дама червей к крестовому королю. Должно сработать. Великий момент. Тадам! Дверь резко открылась. Мосты разлетаются.

— Ой — виновато улыбается Лиза.

— Ничего. Иллюзия со светом всё равно не контачат. Всё тлен.

— Да брось ты.

— Я уже строил такие мосты. Свет и видимость вообще спокойно совмещаются. Иллюзия — это тоже видимость. А от иллюзии до света никак.

— Потому что ты сидишь в темноте.

— Понятное дело, ночь же.

Она смотрит на меня как на дебила. Как будто сказанное мною было шуткой, причём дурацкой. Возможно, так оно и есть.

Она всегда на меня так смотрит. Особенно, когда я говорю ей что-то важное. Этот взгляд и переменчивое настроение — естественная плата. Как будто она знает, какое одолжение мне делает. Как будто знает, как это важно, что она у меня есть. Настолько важно, что насколько у меня и есть ли вообще — не имеет значения. И всё-таки она есть у меня. И из-за этого я нелепо и бесконечно счастлив. И за эту наглость меня пронизывает этот ироничный упрекающий взгляд.

Каким бы он ни был серьёзным. Как бы она не вредничала, я-то знаю, что там, в темноте, она улыбается. И ей не так уж противно слушать меня. Магию, которую она называет моим мироощущением, сама Лиза использует лучше меня. Она может перемещаться между мирами. Заходить ко мне и к Чорту.

Сам Чорт был у меня дважды. Он так почему-то представился. Как выглядит этот человек, я не видел из-за капюшона. Но почему-то он очень хорошо запомнился. В руке его всегда была бутылка вина. А из под капюшона несло безумием. Он говорил всегда уверенно и о всякой чепухе. Слушать его всегда было приятно. Главное было не начинать играть с ним в карты. Говорят, это всегда заканчивается плохо. А в целом забавный такой тип.

— О чём ты задумался?

— Ни о чём.

— Загипнотизировать меня хочешь?

— Почему?

— Ты этот маятник всё время раскачиваешь. Чем он тебе покоя не даёт.

— Да так. Привычка покрутить что-нибудь.

— Будь твоя воля, ты бы всё крутил.

— А классно было бы.

— Что?

— Ну представь, всё не ваялось бы где-нибудь по углам, а крутилось вокруг всего.

— Заче-ем?

— Не знаю. Так прикольнее.

— Зашибись аргумент.

— Но так реально круче.

— Знаешь, я об одном эксперименте читала. Тоже про любителей маятников. Если человек подвешивает что-нибудь на верёвочке, закрывает глаза и представляет, что маятник качается, то его рука почти всегда его качает.

— А суть?

— В смысле?

— В чём глубокая мысль эксперимента?

— Ни в чём. Ну-у. В смысле, мы все спим. И не в хорошем смысле.

— То есть все наши действия — часть иллюзии?

— Не-ет. Ты опять ничего не понял. Просто наше подсознание влияет на нас. А мы на него не влияем. Большинство просто несёт.

— Всех несёт.

— Ниправда!

— Правда.

— Это для тебя эти вещи неразделимы. Поэтому ты и не понимаешь смысл эксперимента.

— Пф-ф. Я тоже читал. Британские учёные сказали человеку, что приложат к его спине раскалённую ложку и приложили обычную. У парня ожёг. Открытие века, блин!

Она цокает и смеряет меня зловредным взглядом.

— Один вопрос, — продолжаю я — зачем было осуществлять закрытие века… Своим научным мироощущением.

Чем больше её взгляд притворно надменен, тем больше в нём удовольствия. В конце она улыбается, качает головой и отводит взгляд.

— Что?

— Ничего…, — говорит она — Ты хоть знаешь, кто такие британские учёные?

— Ну… Это такие люди, которые считают, что они умнее всех.

— Скажи ещё: «как ты».

— Нет, ты может и учёная. Но точно не британская.

— А что по-твоему британское?

— Ну, это не мода, не кич, не надменность, а именно бр-р-ританскость. Такое скромное серьёзное осознание своего величия. Точнее, это так выглядит. Даже если человек просто притворяется британским учёным.

— А-ха-ха. Почти угадал.

— А кто это?

— Да так, никто…

— Говори уже.

— О чём? — с улыбкой смотрит Лиза.

— О британских учёных. Не придуривайся!

— О каких конкретно?

— О любых!

— Не хочу ничего говорить.

— Чё это?

— Начнём с того, что ничего нет.

— И тебе меня не жалко, когда ты так делаешь?

Она вдруг смотрит на дырку в стене и поправляет чёлку:

— Жалость унижает человека.

— Ты это в умных книжках вычитала?

— Нет. Просто… — сказала она и задумчиво уставилась в окно. В такие моменты лучше не шутить. Это заденет что-то внутри неё. И она попытается сбежать. Сбежать в себя. И хватай её потом как можешь.

Я сжимаю зубы, чтобы не брякнуть что-нибудь. Чтобы она никуда не делась. И она сидит здесь. Не мешает.

Но всё это было той темнотой. Или ночью. Сейчас её почему-то нет. Давно не было. Я иногда слышу её смех. Иногда очень хорошо его слышу. Навязчиво тонкий и отрывистый. А иногда он слышен издалека. Смутно. А, порой, слышу его из каждой трещины. Я бы уже, наверное, решил, что схожу с ума, если бы твёрдо не знал, что она на самом деле где-то есть. И существует спокойно в своей пустоте. Куда я не могу зайти.

Так. Почему я ничего не делаю? Карты в руках слиплись от пота. Их нужно закрепить прямо посередине, чтобы получился большой красивый мостик. Руки слегка дрожат. Почему-то сомнения в успехе уже закрались. Я привожу руки в спокойствие. Вдыхаю. Со снайперской точностью закрепляю долбаный домик посередине. Мост с грохотом рассыпается. Мне лень снова собирать. Я засыпаю.

Она почти бежит от меня. Вокруг стекло. Сплошное стекло. И всё светится. Я спрашиваю её:

— Не хочешь уйти отсюда?

— Нет — говорит она и дальше идёт.

— Лиз…

Я просыпаюсь и уже темно. Я не могу вспомнить, когда она в последний раз тут была. Я начинаю читать то, что она мне принесла. Буквы складываются в образы. В голове образуется цепь картинок. Я улетаю из комнаты куда-то. Это интересно, но странно. Извлекать образы из знаков на бумаге. Их много и у меня в голове. Самых ярких и безумных. Они выходят оттуда сами. Как будто были там всегда. Я не слежу за ними. Они приходят внезапно, как и уходят. Принося мне что-то. А тут получается, что я не сам взял образ. И он совсем не мой. Я специально сижу и наполняю себя. Настоящий ли я после этого?

Ей бы явно показалась эта мысль глупой. Она говорит, что так все делают. А, впрочем, это затягивает.

Дверь тихо открывается. На пороге задумчиво стоит силуэт. Несколько секунд она как будто колеблется. Потом медленно входит.

— Ты чего?

— Да думаю, вдруг опять что-нибудь разрушу.

Она садится на подоконник и смотрит в окно — Фу, ничего у тебя тут нового.

— А что ты там хочешь разглядеть?

— Не знаю. Что-нибудь.

— Бесконечность?

— Ну хотя бы.

— Что на неё смотреть, если она повсюду?

— А у меня из окна её видно.

— Ну и радуйся.

— Ну и радуюсь.

— Как британец.

Она шипит:

— Между прочим, британское могущество во многом произошло от испанского. Только мало кто об этом знает.

— Я не знаю…

Она смотрит на меня в упор как на идиота. Значит, шутка не такая уж плохая.

— Чего ещё скажешь испанского?

— Аче.

— Что?

— Ничего.

— В смысле?

— В прямом. — говорит она и улыбается, как будто я не понимаю чего-то очевидного.

— Что ты сказала?

— Ничего. Я же говорю.

— Чего ничего!?

— Да не злись ты. Как я тебе объясню, если правда ничего.

— Ну а чё?

— А-ха-ха-ха. Хороший ответ.

— Ты достала…

Из карт сыпятся искры.

— Ну не обижайся!

Я просто молчу.

— Это буква в испанском.

— И?

— Просто буква в испанском.

— Как она читается?

— Никак.

— Понятно.

— Ну правда!

— А что она значит?

— Ничего.

— А нафиг она нужна, раз её нет?

— Ничего нет. Забыл?

— Ну да.

— В своих же выдумках запутался.

— Чё?

— Ничё. А чё?

— Чего?

Тут и я уже заражён этим сумасшедшим смехом. Мы ещё долго ухахатываемся. Боюсь спросить её, что это может значить.

— А изобразить это ничего реально?

— Да легко, — она прыгает с подоконника ко мне на кровать. И выводит на моей руке три чёрточки.

— Н? Просто Н?

— Ну да.

— Н — значит ничего?

— Ну да.

— Почему?

— Это сложно объяснить.

— Круто.

Я пытаюсь нарисовать Н на ней, но она уже улетела на подоконник. Успеваю только слегка пощекотать. Её силуэт выражает готовность дальше прыгать и убегать. А глаза сверкают. Как будто у меня есть желание с ней играть. Она надувает щёки, потом снова садится в привычную позу.

— Мне кажется, что там медведь сидит. А потом я присматриваюсь, и понимаю, что его нет. И так жутко, что нет медведя.

— Зачем тебе медведь?

— Плюшевый. Третий раз просто уже так.

— Может, он там всё-таки есть.

— Не издевайся. Это медведь, которого тут быть не может.

— Ладно. Нет тут медведя. Тогда не смотри на него.

— Ну тебя.

— Я-то чё?

— Ничего!

— Вот и нечего…

Мы молчим.

— А ты часто на эту дырку смотришь?

— В смысле?

— Ну, если б я тут жила. И всё время напротив этой чёрной дырки… Мне было бы жутко.

— Чем тебе дырка не нравится?

— Не знаю. Мне кажется, лучше туда не смотреть.

— Уж мне-то бояться пустоты?

— Причём тут бояться? Это во всех есть. Но в тебе это… Эта мысль, что любое высказывание можно опровергнуть. Это тебя разрушает.

— Всякая мысль разрушает.

— Ты понимаешь, о чём я.

Она теперь смотрит прямо, а не прячет взгляд, спрашивая такие вещи. Не уж-то всё серьёзно?

— Лиз, это основа. На теории парадокса стоит половина всего, что мы осознали. Я не могу игнорировать эту энергию. Она пронизывает всё.

— Я знаю, что сама теория нужна. Но ты делаешь из неё главную идею. Эта идея всё поглощает. Я ничего тебе не говорю. Но тут что-то страшное. Как будто ты в последнее время стал больше туда смотреть.

— Лиз, я знаю. Я понимаю, что гармония в разрушении на самая надёжная. Но это не делает её менее естественной. Жизнь как саморазрушение вечного, нас породила. И дело даже не в тленности всего поголовно, а в частности того, что конкретно мы разлагаемся с момента рождения. И неизбежно придём к финальному разложению до пустоты. И тут я никогда не пойму, почему я не могу чувствовать только из-за того, что мои чувства разрушают меня. Наверное, чуть больше, чем других. Но по мне они вообще не чувствуют. А если тебе кажется, что я всё смешал, то для меня честность и честность перед пустотой неделимы.

На самом деле я боялся проговориться. Но если б я мог выразить хоть половину того, что иногда ощущаю, то она бы в ужасе убежала от меня уже давно. Если бы я мог хоть на миг прикоснуться к сути вопроса. Но я и сам иногда боюсь. Чего-то. Правда, не больше чем смерти. А её, как всякой данности бояться по определению глупо. Она ведь дала нам жизнь и возможность думать об этом.

— Я не знаю, наверное, ты прав… Только я надеюсь, что ты не врёшь мне. Потому что, по-моему, это всё не то. Я верю, что ты веришь в это, но, мне кажется, это не движет тобой. Это немного не ты. Потому что ты не так уж пуст… А значит, ты что-то скрываешь от меня.

— Ну допустим, я в душе и не агностик. И что дальше?

— Ничего, — улыбается она.

— И во что тогда верить по-твоему?

— Да ничего, забей.

— Бесит, когда ты так делаешь.

— Я придумала какую-то фигню, а ты смотришь на меня как будто я не выдаю ключ к спасению мира. Бред это всё.