Аче. Роман о пустоте

Ярослав Манторов

Я видел её. Видел не только во снах. Она приходила ко мне. В эти моменты я видел. Видел то, что недоступно глазу. То, что невозможно понять. Я видел её. Но объяснить это… Можно лишь по порядку.

Гл. 5

— И где ты видела этого человека?

— Во сне, конечно.

— Да конечно…

— Не надо так на меня смотреть! В темноте людей нет. Они приходят к нам в наших снах. Как наши фантазии.

— Ну ничего себе, у тебя люди.

— Люди разные бывают. И я не берусь их осуждать. Ты, конечно, можешь это делать. Но я не понимаю, зачем тебе это. Это просто картина мира.

— И тебя не пугают такие люди?

— Дело не в людях!

— А в чём?

— Ни в чём! Бред это всё… Вообще, зачем ты об этом думаешь?

— По-твоему, вообще ни о чём нет смысла думать?

— Ты думаешь не о том.

— Не о чём?

— Вообще не о том…

Она резко встаёт. Я хватаю её за руку. Её маленькой руке, наверное, при этом больно. Вырывается сильно.

— Не надо… — говорит она печально, и я постепенно отпускаю руку, так, чтоб она не отлетела головой в стенку.

— Ты куда?

Она молча захлопывает дверь.

Она является ко мне как мысль — вспышкой, на миг всё освещая. Потом снова скрывается во мраке. Она всплывает в сознании на миг и не может в этот миг фарсить и ёрничать. Она говорит: «Привет» или просто смотрит… И не может не проронить нежность в этом взгляде… И скрывается тут же как всякий огонёк.

Мне обидно, что она ушла во мрак без явной причины. Я лишь жду… Когда она придёт. Потому что только я знаю, как она хочет прийти. Я верю. Она появится случайной внезапной вспышкой, даря улыбку, которой во мраке никто не видел.

Я почти сомкнул глаза и превратился в сон, когда шорох снова отвлёк меня. За стенкой ползёт таракан. Их слишком много. Я раньше водил их по мостам. Они бегали у меня от ощущения до полёта. И добегали же. У маленьких тараканов отрастали крылья, и они гордо взлетали над мраком. Я с ужасом смотрел, как каждый из них воспламеняется. Каждый таракан сгорает как щепка. А я ведь просто дал им ощущения. Если бы Лиза узнала, что я так делаю, она бы сказала, что я жесток.

Но лучше спать. Тараканы бегают под кроватью.

— А что ты хотел? — спокойно спросил он. — Ведь если ты сам не расставляешь приоритеты, то всё лишнее отсекается само собой.

Твоя память сама устанавливает иерархию важного и неважного. И большинство того, что ты ясно видишь сейчас, скорее всего вскоре забудется совсем. Мало из того, на что ты смотришь, действительно видимо тобой. Впрочем… в принципе, как и у неё. Вопрос лишь в том, что ты действительно считаешь важным.

Я не помню, как долго я находился во сне. Там было очень жарко и скучно. Как будто я зажат в каком-то горячем кубе. А из-под низа было слышно равномерное завывание голубей. Звук был настолько сильный, что я не мог проснуться, сколько бы ни укутывался, не забирался внутрь.

Перед кроватью стоял зеркальный шкаф, хотя зеркало на нём было завешано простынёй. С балкона ясно виделась бесконечная даль под палящим солнцем. И звук. Равномерно воющего голубя. Бесил. Не прекращался. И только цветочный узор на обоях и вода, кипящая в чайнике, делали картину целой.

Я резко встаю. Зажигаю спичку. Комната пуста. Падаю обратно и засыпаю.

Там тихо, хоть и солнечно. Происходящее кажется до ужаса обыденным и знакомым. Даже несколько наивным. Как будто я медленно схожу с ума. Картинки выстраиваются в лабиринт и повторяются одна за другой. Раз за разом я прохожу одну и ту же реальность мимо удивлённо смотрящих на меня людей. И только заподозри что-то неладное, я возвращаюсь обратно во мрак.

Я просыпаюсь. Может, и правда вокруг всё слишком мрачно? А мне нравится. Довольно гармонично. И ничего лишнего. Спокойствие абсолютно. Только капли сверху могут ненадолго прервать тишину…

Они падают непонятно куда и неизвестно откуда. Зеркальных реальностей может быть сколько угодно. Иногда эти капли проходят через мой мир. Они приносят сладкий влажный воздух и немного тоски. И нечто. Боюсь трогать это. Оно шевелится. Оно жужжит. Оно неритмично дёргается. Я тяну к нему руку медленно и тут же одёргиваю обратно. Оно взлетает и, бешено жужжа, стремительно исчезает.

Жужжание утихло. Стрекоза. Почему-то это слово возникает у меня в голове. А капли тем временем капают всё чаще и чаще. И вскоре их шуршание напоминает уже звук этого нечто. Как будто оно стало жужжать в обоих моих ушах и повсюду. Звук расплёскивается по моей скромной бесконечности, заполняя всё вокруг и тут же уходя в никуда.

— Но как бесконечность умещается в твоей маленькой комнате? — спрашивает она.

— Ну как… По своему. Я же могу в ней общаться с тобой, хотя тебя тут нет. Углы и стены есть, а концов нету… И ты есть, хотя нет тут тебя. Хотя, может это ты… Постой!

Хотя, кого я об этом прошу? Впрочем, её нет. Её закрывает звук капель. Я сижу и не двигаюсь. Капли медленно, не спеша, стекают. Постепенно заполняя комнату. Потом исчезают. Кончаются полностью. И остаётся только запах сырости.

Немного промокли книжки. И эти записки. Как ни наивно было оставлять их на пустоте. Но теперь многое не восстановить, а что-то пришлось переписывать немного по-другому. Поэтому, наверное, тому, кто бы вероятно мог это прочитать, повествование показалось бы скомканным, неполным, наивным, и весьма непонятным. Но я на писательские лавры никогда не претендовал. Потому что никогда не рассматривал жизнь как цепь многоуровневых задач, в которой выполнение заданий и выработка навыков продвигает тебя на уровень выше, нежели тот, на котором ты раньше находился.

То есть определённые достижения как будто дают тебе выигрыш в какой-то общей игре и ощущение удовлетворения своим уровнем. Ведь шкалы способностей просятся сами по себе, отчего превращают само существование не в бытие, а сборник задач. И если ты не достиг нового уровня, то ты уже проиграл. Если не кому-то, то самой игре. Игра затягивается как цикл поражений. Ты тлеешь не просто так, а с борьбой за некий смысл.

И когда я надену лавровый венок великого писателя, раскрутится цикл, в котором я вечно буду доказывать свой титул. А цикл этот пойдёт далеко за пределы моей жизни. Я просто боюсь снобизма. Хуже всего, если эти записки смогут кого-то унизить и подчеркнуть его неспособность написать хороший роман. А это непременно произойдёт, даже если записки станут популярными только в моём выдуманном мире, которого в принципе быть не может.

Впрочем, о чём это я… Да смешно. Ведь, если я пишу или говорю о нём, если я даже просто о нём задумываюсь, то я уже предполагаю и подразумеваю его существование. Я допускаю, что он не только существует, но и абсолютно реален, и уже только потом заключаю, что быть этого не может. Этот мир, которого нет. В каком ещё этот маразм читать будут?

Стук в дверь и сладкий голос.

— Можно?

— А когда я запрещал?

— Не знаю, ты любишь обижаться.

— Заметь, не я взывал к твоей совести. Она в тебе говорит сама.

Она бросает передразнивающий вредный взгляд и садится на пол в позу лотоса посреди комнаты. Я даже не спрашиваю, почему она так делает.

— Хочу найти что-то новое, — говорит она.

— Так иди и ищи.

— Не хочу.

— Ты специально меня используешь для разговора с собой?

— В смысле?

— Ну, чтобы я задавал вопрос, а ты отвечала. Чтобы визуализировать мысленного собеседника.

— Неправда. Я не так сделала… Я вообще не думаю.

— Ну и не думай.

— И не думаю.

— И не думай.

Она смотрит на меня из под чёлки, потом снова отводит взгляд в пол.

— О чём?

— Чего?

— О чём мне не думать?

— Попробуй не думать в принципе.

— У меня так не получается…

— Ладно, о чём ты думаешь, когда врёшь мне, что не думаешь?

— Я не вру тебе… Ну. В этом момент обо всём. И, когда я говорю, что не думаю… Я думаю больше всего. Не знаю, как это объяснить. Я как будто теряюсь в какой-то момент. Как будто совсем пропадаю. И в тот же момент…

— Заполняешься светом?

— Ну да, типо того! И вообще я тебе не вру! Я просто говорю, как думаю.

Мы молчим.

— Тебя не задолбало тут сидеть? — вдруг говорит она.

— Что?

— Ничего.

— Что!?

— Нет. Ничего.

— Что ты сейчас сказала?

— Я же говорю, ничего.

— А всё-таки?

— Не понимаю, о чём ты.

— Ты издеваешься?

— Нет.

— Ты же говорила, что не врёшь?

— Когда я тебе врала?

— Сейчас!

Она отвернулась. Я успеваю подбежать к ней и слегка тыкнуть под рёбра. Она отпрыгивает. Пятится в угол.

— Прекрати!

— Почему?

— Просто перестань!

— Аргументируй своё решение.

— Ты не отпустишь?

— Ты не просишь отпустить. Ты просишь перестать.

— Отпусти.

— Так иди.

Я отхожу.

— Перестань.

— Я перестал.

— Ты обижаешься на всякий бред. Знаешь, как будто я над тобй постоянно издеваюсь.

— У тебя своеобразный характер.

— Вот и не говори со мной.

— Почему?

— Вот и говори.

— Лиз.

— Чего!

— Ничего…

— Вот и хорошо.

— Чего хорошего?

— Ты меня сегодня доконать решил!?

— Нет, это я тебя так веселю.

— А-а-а, значит, ты так мня веселишь? — в пустоту спросила она и задумчиво села рядом.

— Дурак, — через какое-то время говорит Лиза.

Я внимательно смотрю на неё. Она никогда от этого взгляда не прячется. Не спрашивает: «Что?» Не отказывает мне в этом скромным наблюдении за каждым её движением. Конечно, вряд ли бы он тут сидела, если бы её это не развлекало. Но в чём тогда причина её неуловимости? Почему она может иногда, не предупредив, исчезнуть с концами, как будто её и не было? И когда она исчезает, возникает ощущение недосказанности. Как будто её мало всегда. Как будто что-то важное не сказано. Как будто что-то теряется. Как будто она может и не вернуться. Но всё это проходит по мозгу спутанным маразмом и я не знаю, что ей сказать, чтоб она… Не уходила.

Конец ознакомительного фрагмента.