Отдохните, сударыня!

Юрий Чемша, 2020

Юрий Чемша, по профессии инженер, член Российского союза писателей, утверждает, что в жизни есть много весёлого. Достаточно просто подыскать соответствующую точку зрения. Книга предназначена для читателей, желающих поднять себе настроение.

Василий и стихотворный размер

Когда Василий в нашей бригаде сварщиков увеличивает свою дневную производительность на пять бочек сверх нормы, это означает, что он встретил новую любовь.

Развод Василия с последней женой наша бригада встретила с большой торжественностью (угощал Василий). Единственный холостяк, да ещё самый молодой в нашей бригаде, обещал, что отбросит уныние прочь и наполнит свою жизнь радостью и перспективами.

Мы тоже наполнились энтузиазмом: каждое уныние Василия обходится бригаде недовыполнением нормы на три бочки в день и влияет на общий заработок.

После развода выяснилось, что свобода Василию непривычна. Отвык он от неё. Поэтому, чтобы приобрести новые привычки и не сильно забыть старые, ему приходилось влюбляться чуть ли не каждую неделю. Ну, может, не каждую, но волна превышения нормы на пять бочек приходила регулярно с периодичностью в среднем раз в неделю и заливала нас бочками дня три.

Затем наступал плавный отлив. Но сначала такой, что на плане в целом и, соответственно, нашем заработке, это особо не сказывалось. А вот потом волна уныния вовсе отхлынивала и обнажала серый берег с окурками. Окурки оставались от тревожных перекуров Василия, который тяжело переживал каждое расставание, дымил и мучился. Из-за этого он не додавал пару-тройку бочек, и у нас наступало беспокойство за месячную норму. Тогда мы набирались терпения и ждали, когда Василий опять возьмётся за ум либо за прелести новой знакомой.

Потом цикл повторялся, Василий вместо перекуров напевал что-нибудь из попсы, а мы с нетерпением ждали обеда.

Заобеденные рассказы Василия о яркой жизни, полной невиданных чудес, там, на воле, за забором брака, пользовались неизменным успехом у нас, солидных женатиков.

Там, в недоступном волшебном мире, оказывается, продолжали существовать забытые нами дискотеки, скамейки в парках, торопливые объятья в кустах и прочие неизъяснимо приятные тактильные ощущения. Слушая Василия, некоторые солидные, но слабовольные члены бригады готовы были променять часть своей нажитой солидности на несколько минут греховной никчёмности.

Кое-кто по глупости пересказывал дома за ужином новости о Василии своим жёнам, не замечая, что эти рассказы расшатывали забор семейной нравственности, а то и проделывали в нём ломаные дыры. Среди жён — реже, правда — но тоже встречались слабовольные экземпляры, которым после Васильевых рассказов по ночам снились такие сюжеты, что после пробуждения они и сами даже вспоминать стеснялись.

Бригадир стал поговаривать о падении нравственности в бригаде в целом. Но если в вопросах производительности он был непререкаемым авторитетом, то в нюансах нравственности считался весьма устаревшим, замшелым за двадцать лет женатой жизни.

Однажды Василий выдал очередные пять бочек сверх нормы. За обедом мы все приготовились слушать новую душещипательную историю, но Василий молча прожевал свои бутерброды, пошёл на рабочее место, улёгся на бочки и притворился, что захрапел. А может, и по-настоящему захрапел. Так было подряд целую неделю. Пять лишних бочек в смену — и тишина, молчок.

Обеденным сном не разгонялся угрюмый вид Василия. Он, обычно жизнерадостный, осунулся, потемнел лицом и замкнулся, как заговорщик. Как секретный изобретатель, придумавший укол от атомной бомбы и обдумывающий теперь, в какую ягодицу колоть.

Конечно, бригада одобряла эти пять бочек к своей зарплате. Но тревога в разговорах проскальзывала. Все беспокоились, как бы Василий не надорвался, ибо уже не мальчик, как-никак, под тридцать. Что там говорит медицина про бурные ночи?..

А тут ещё на следующей неделе пять лишних бочек резко перешли в недостающие три. Бригада забеспокоилась: не опоздала ли она со своими тревогами? Не надломился ли уже Василий? Холостяцкая свобода могла искривить его представления о здоровье и своих возможностях. А кроме того, ещё и ударить нам по карману.

Варили бочки мы индивидуально, но был в нашем деле общий технологический момент — после обварки одного днища надо было бочку перевернуть и варить второе. А так как сил у одного человека не хватало, то проделывалась эта операция на пару с кем-нибудь, кто ближе.

С Василием кантовал^[2] бочки обычно я, так как работал рядом. Бригадир счёл, что это можно назвать духовной близостью. Поэтому он приказал мне поговорить с напарником, предостеречь как-то от бытовых излишеств. Может, медицинский совет какой дать. Сломается парень — нам же хуже будет.

И я уже даже и приготовился. Жена, которую пришлось ввести в курс событий, нашла наш старый эротический справочник с полезными советами молодожёнам. Я заново его проштудировал, ориентируясь на пометки карандашом, которые мы с ней в своё время делали совместно. В стране так учили всех конспектировать классиков марксизма-ленинизма, и эти навыки нам с женой здорово пригодились при теоретическом освоении эротики.

Справочник был с картинками. Некоторые казались весьма весёлыми. Жена разрешила подарить справочник Василию. На время.

Но Василий опередил меня.

Однажды, когда переворачивали бочку, как раз в самый натужный момент, Василий вдруг спросил у меня, что такое хорей.

Хорей!

По гороскопу Василий стрелец, то есть, охотник. Вопрос застал меня врасплох, как застаёт тетерева на токý выстрел охотника, так сказать, влёт. Я уронил бочку себе на ногу. Спасло то, что ботинки у нас, сварщиков, окованы металлом.

Так выяснилось, что уже который вечер свидания Василий назначал поэтессе.

Вот, значит, как. Дошло в нашей бригаде уже до поэтесс.

— Это распад, — сказал бригадир, когда узнал об этом в обед.

Постепенно прояснились подробности.

Василий познакомился с поэтессой в очереди к зубному. Страдальческое лицо девушки в квадратненьких очёчках показалось ему загадочным и одухотворённым. Впрочем, в очереди к зубному у каждого такое лицо, так как у всех перед глазами проносится вся их жизнь и количество съеденного сладкого.

Но это лицо было особенно беспомощным. Девушка сидела с закрытыми глазами и что-то шептала. То ли пересчитывала порции мороженого, начиная с младшей группы детского сада, то ли просто молилась.

Василию тут же захотелось рассмотреть поближе данное лицо. Лучше в своей холостяцкой берлоге. Тем более что фамилия у девушки оказалась многообещающей.

— Нинон Блудницкая, поэтесса, — и девушка протянула ему левую руку, ладошкой вниз. А правой она держалась за щёку, где был зуб.

«Надо же, Блудницкая. А выглядит гимназисткой», — удивился Василий и, в который раз в своей жизни, подумал: «Как обманчива внешность у женщин».

Он машинально взял протянутую ему доверчиво руку, не понимая, что с этой рукой делать, когда она торчит вперёд ладонью вниз. Но тут он вспомнил кое-что из кинофильмов и понял, что это такой спецсигнал для дворянских поцелуев.

Дед Василия был, увы, совсем других корней. Поэтому Василий крепко пожал тонкую, с голубыми прожилками, руку простым пролетарским рукопожатием.

В тот же миг между их соединившимися руками проскочила искра энергии, неведомой по природе, но зато огромной силы тока. В этом месте рассказа сварщик Василий счёл нужным оценить мощь искры в понятных товарищам параметрах. Он сказал — примерно в 200 ампер.

У Василия сам собой прошёл зуб, и ему тут же захотелось провести сварочный шов между собой и девушкой.

— Василий, сварщик. Шестой разряд.

— Сварщик — это интересно, — задумчиво сказала девушка, которая тоже получила заряд, но неверно истолковала, что это зуб. — Сварщик, банщик, обманщик… Сварщик-коварщик…

Заряды были явно разной полярности. То есть конечные цели у зарядов изначально отличались.

Но, как известно, разные полярности притягиваются, как ни противятся их конечные намерения.

Начались будни осторожных и бурных ухаживаний. Осторожных со стороны поэтессы, но бурных со стороны холостого сварщика. Василий водил поэтессу в кино и вспоминал забытые из юности трогательные ощущения неловкости, когда его руку деликатно убирали с тёплой коленочки. К Василию вернулась молодость, а с нею и соответствующие молодые чувства.

Оказалось, девушка жила в его же дворе, в подъезде напротив. Это было очень удобно. Василий показывал ей, где его окно, потухшее от беспробудной холостяцкой жизни. Но девушка не понимала намёков и своего окна не показывала.

После кино, у подъезда, она читала Василию сумбурные стихи. Василий догадывался, что свои. Из содержания стихов прямо выходило, что сегодня вечером ему ничего не обломится, разве что лёгкий поцелуй, да и то в щёчку. Взамен ожидаемых более сильных ощущений ему предлагалось «…петь, кружась под луной, хороводясь в метелице звёзд». Василию же хотелось чего-нибудь более внятного. Он мучился, а в попытках хороводиться со звёздами проявил себя бездарем и отъявленным саботажником.

В какой-то из вечеров, проводив поэтессу, Василий пришёл к выводу, что без повышения культурного уровня у него ничего не получится. Придя домой, он нашёл старую детскую книгу с оторванной обложкой, неизвестного автора, и принялся учить: «…У лукоморья дуб зелёный…» Но, в конце концов, заснул, утомлённый вечерними переживаниями, на: «В темнице там царевна тýжит…»

Вот тут-то, наутро, Василий и спросил у меня, что такое хорей. До поэтессы он не знал, что у стихов, как у наших бочек, бывает размер. Я, как мог, объяснил, помогая себе линейкой и штангенциркулем.

Дополнительно Василий спросил у меня, можно ли рифмовать «штангенциркуль» и «куркуль». Он задумал написать про каждого из нас, своих товарищей, стихи. Начать с бригадира. Я сказал, что если про бригадира, то можно.

Весь день Василий варил и что-то бубнил себе под нос вместо пения. Мне он сказал, что пригласил поэтессу домой, и она обещала прийти… но потом как-нибудь. На радостях Василий хотел выдать и шестую бочку сверх нормы, но я, помня наставления бригадира, остановил.

Без подробностей о намерениях Василия поэтически увековечить товарищей, я обнародовал новости. Бригада в ожидании вдохнула, а выдохнуть решила после того, как у Василия получится результат.

Результат был на следующий день. Но о нём придётся поподробнее.

Когда поэтесса обещала прийти, то предупредила, что любит читать стихи только в замкнутом пространстве, где хороший звук. Василий заверил её, что звонкое эхо с его стороны обеспечено. Последняя жена Василия оставила ему только матрац, и стены резонировали даже от шороха безопасной бритвы по щетине.

Поэтесса пришла в тот же вечер. Но с подружкой.

— Это моя одноклассница, — представила поэтесса подружку, забыв назвать имя.

— Очень приятно, — сказал ошарашенно Василий. Для него появление подружки означало крах намерений и дополнительное беспокойство. Прежде всего, с точки зрения закуски. Закуски катастрофически не хватало, Василий не подготовился к визиту.

— Василий, — сказал он с озадаченным видом.

— А я знаю. Сварщик-коварщик.

Василий понял, что в этой компании о нём знают всё. Но подружка была такой живой и полненькой, что Василий смирился. Зато теперь его глазу было, где отдохнуть, после любезной Нинон Блудницкой, которая не оправдывала своей фамилии даже в типовых женских размерениях, то есть, не дотягивала до 90-60-90. А вот подружка в кое-каких ключевых размерах заметно выигрывала.

Холодильник на кухне был так пуст, что отдавал эхом и годился для чтения в нём стихов. Бойкая подружка, по гороскопу тоже стрелец, проявила следопытную настойчивость и нашла в холодильнике начатый кочан капусты, а к нему и ещё немного еды.

Попутно одноклассница, как принято у закадычных подруг, выдавала секреты своей крепкой дружбы с поэтессой. Нет, конечно же, она всячески старалась представить подругу в выгодном свете, но получалось, как обычно у женщин.

— Мы с Нинон сейчас отказались от еды. Вообще. Никакой обжираловки.

— Совсем? — обрадовался Василий такому упрощению хлопот по устройству стола. — Может, хоть выпьете?

— Едим, конечно. Но исключительно только с пользой. Главное в продукте — его форма. От неё самая польза. Вот посмотрите, Василий, на Нинон. Видите?

— Да, вижу, — соглашался Василий, не отрывая глаз от присевшей перед духовкой подруги. В духовке Василий держал посуду, что удалось спасти от жены.

— Я придерживаюсь мнения, что ей надо увеличить бюст. Значит, она должна есть капусту.

— Согласен. Я тоже всегда придерживаюсь за бюст! — горячо поддержал подружку Василий.

— Вот, Василий, мы с вами в одинаковых мыслях!

Пока Василий дипломатично вёл диалог, глаза его неотрывно смотрели на выдающийся бюст подружки, который трудно выходил из духовки. Когда она, наконец, выпрямилась, он, по природе своей любознательности и, чтобы корректно отвести взгляд, спросил:

— А если требуется уменьшить?

— То же самое — капуста. Капуста, капуста и капуста. Вот мне сейчас нужно уменьшить печень. Попробуйте у меня печень. Чувствуете? Значит, моя еда — баклажаны.

Василий пробовал минут пять, пока насильно не заставил свою руку оторваться от горячей печени, которая давала выдающиеся ощущения, сродни даже бюсту. Он сходил в кладовку и нашёл там для такой восхитительной печени банку баклажанной икры. Заодно и бутылку вина местного разлива из своих холостяцких закромов.

Всё это он поставил на стол. Стол и табуретки подарил ему я из раскладного автомобильного набора.

— Нинон! Нас принимают как порядочных! — воскликнула восторженно одноклассница поэтессы, но, на всякий случай, Василию пояснила: — Шутка.

Василий подумал: а что бы хотел в своём организме увеличить он? Вытащил из морозилки кривую сардельку, попробовал мысленно её выпрямить, прикидывая, не увеличится ли длина, а может, и вес, однако точный мерительный инструмент остался на работе. Кинул сардельку в кастрюлю. Потом посмотрел на бюст подружки и кинул вторую, несколько прямее.

Затем, устыдившись своих суеверных мыслей, вытащил третью. Содержимое кастрюли стало выглядеть логично, как порция на троих.

Вино подвигло всех присутствующих на обещанные стихи. Но поэтесса сказала, что она ещё не собралась. И вообще, из вежливости слово сначала надо дать хозяину.

Василий обрадовался, что догадался вчера подготовиться, и с запинками, подсказками, но дочитал до царевны, что тýжит в темнице. Подружка первая догадалась, что пора аплодировать. Указывая на поэтессу, она сказала:

— Нинон, а ведь это ты у нас в темнице. Тýжишь себя, тýжишься… Ну-ка почитай своё.

Поэтесса зарделась и сказала, что не хотела бы сразу после Александра Сергеевича Пушкина. Подружка налила в рюмки.

— Во-первых, не после Пушкина, а после Василия. А во-вторых, попробуй после местного разлива.

Девушки закусили капустой и баклажанной икрой. Василий капусту не одобрял, и теперь знал, за что: не мужское это. Он предложил каждому по сардельке. Поэтесса отказалась категорически. Видно было, что она сосредоточенно собирается. Подружка некоторое время помялась, потом наколола на вилку самую ровную.

— Пол хочет сменить, — пояснил в этом месте рассказа бригадир. — Это сейчас модно.

Дома он злоупотреблял телевизором. Бригадира подняли на смех, мол, зачем что-то менять с такими-то кочанами…

Между тем подружка, осмотрев сардельку со всех сторон, впилась в неё остренькими зубами, не снимая оболочки. Василий удивился, насколько полезен этот сорт сарделек, что поглощать их приходится с такой скоростью.

Тут, наконец, собралась его Нинон:

— Мне только сейчас это пришло, — объявила она, слегка стесняясь, и прочла, правильно расставляя положенную у поэтов заунывность:

На небе полная луна,

И светит мне куда попало…

Я так устала, так устала,

Что мне сегодня не до сна…

— Четырехстопный ямб, — похвалила подружка.

— Хорошее название, — одобрил Василий.

— Это размер, — пояснила поэтесса. — Все стихи имеют свой размер.

— Ти-ти-ти-тá, ти-ти-ти-тá, — так звучит ямб, — пояснила подружка. Василию понравилось, что поэзия измеряется в ти-тях.

В этом месте своего рассказа Василий попросил меня пояснить, что такое ямб и если возможно, то, сколько это будет в наших понятных миллиметрах. Но другие мужики начали его торопить, опасаясь, что до конца обеда он не успеет дойти до самого интересного.

Выпили ещё. Поэтесса перестала закусывать совсем. Даже капустой. Лицо её побледнело, а глаза закрылись. Губы шептали. На тарелке оставалась её сарделька. Василий, считая именно поэтессу главной гостьей и как бы своей собственностью, мысленно распространял эти права и на поэтессову сардельку. На минуту он задумался, какую долю сардельки отмерить однокласснице, чтобы остаться гостеприимным хозяином. Он переглянулся с подругой. Взгляды их становились всё более понимающими друг друга.

— А я знаю, о чем думает Василий! — объявила подруга. — Он думает, что в мой рот не влезет эта толстая сарделька. Угадала? А вот вам, Василий!

Быстрым движением она наколола на вилку последнюю сардельку и, дразня Василия, теперь уже не торопясь, стала грызть её своими мышиными зубками.

— А по зубам? — спросил бригадир возмущённо. — У меня в семье за такое…

Но публика зашикала на него:

— Тихо, не перебивай! Слушай.

Поэтесса тем временем опять собралась, открыла глаза и продолжила импровизировать:

О, луна, ты царишь в небосводе!

В небосводе, луна, ты царишь.

Скольких в мире с ума ты сводишь,

Я сошла бы… а ты висишь…

— Браво, Нинон, это мой любимый размер, анапест!

— Я правильно услышал? Анапест? Или анапестик? — спросил бригадир.

— Откуда я знаю? Афанасьич вон знает, — кивнул на меня Василий.

Бригада загомонила, предлагая свои варианты толкования. Василию понравился самый первый.

— Да, братцы, я тоже так подумал, что это они про пестик.

— Небось, проверил втихаря, на месте ли? — спросил бригадир. Все грубо засмеялись.

— Дураки. У меня всегда всё на месте. Будете дальше слушать?

— О-о-о! — загомонила бригада. Один только бригадир посмотрел на часы.

Как-то незаметно быстро допили бутылку. Василий подумал, не выставить ли вторую, но поэтесса спохватилась, сказала, что дома её ждут.

— Да брось, Нинон, никто тебя не ждет, — опять выдала её подруга.

— Нет-нет, я слышу. Мне надо домой…

— В туалет ей просто надо было, — сказал бригадир, который знал про девушек после двадцати всё: его старшая была уже на выданье.

— Вообще-то торопилась, — подтвердил Василий. Бригада приняла мнение бригадира как рабочую версию.

Василий стал одеваться и даже успел обуть один ботинок, но поэтесса категорически остановила:

— Ни в коем случае, Василий, вот этого не надо. Сегодня у меня счастливый вечер… Мне всё, наконец, стало самой про меня понятно. Мы уходим.

Она посмотрела на подружку требовательно. Та перевела взгляд на Василия и пожала плечом, извиняясь за причуды гения.

— У Нинон обостренное чутьё. Раз она что-то слышит, значит, в этом что-то есть.

Василий смотрел в окно, как они, обнявшись и поминутно останавливаясь, шли через широкий, слабоосвещённый двор в подъезд дома напротив. Ему показалось, что поэтесса рыдала. Василий подумал, что придётся учить поэтессу закусывать.

Девушки зашли в подъезд, а он всё стоял, пока у него не затекла одна нога. Тут Василий заметил, что стоит в одном ботинке. Он переобулся в тапочки. Потом вернулся за стол и доел капусту.

Луна светила ему на подушку и не давала заснуть. Василий пытался вспомнить, где у него при жене была заначка с сигаретами. Может, что там осталось. Но потом вспомнил, где, и вспомнил, что не осталось.

Наконец дрёма стала нагружать ему веки и даже, кажется, успел присниться наш бригадир.

— Брешешь, — не поверил бригадир.

— Только не лысый, а с шевелюрой, — уточнил Василий.

— О, с зарплатой будем! — обрадовались все. — Сон в руку. Давай, Василий, дальше.

— На чём это я остановился. Да, луна…

И в самый сладкий момент засыпания… ну, когда в самый последний момент — раз! и дёргаешься — вдруг раздался звонок в дверь.

«Кого это принесло в такую позднень? Неужели в третью смену будут просить?» — подумал Василий. Такое иногда бывало на заводе. Даже, случалось, присылали дежурный автобус.

Василий как был, в трусах, пошёл открывать дверь, собираясь сказать посыльному всё, что думал про завод, и отдельно упомянуть про бочки.

Но потом он забыл и завод, и бочки, потому что ему понадобилось крепко продрать глаза. Сначала Василий увидел выдающийся бюст, а потом того, кто этот бюст принёс.

— Можно войти?

Василий отступил в глубь комнаты.

— Вам письмо. Она сказала, что Вы поймёте, потому что любите Пушкина.

Василий взял в руки скомканный клочок бумаги и расправил его.

В бумаге значилось:

Я знаю: в Вашем сердце есть

И гордость, и прямая честь.

Я Вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана…

Дальше было оборвано. Но Василий уже поднаторел в поэзии. Повертев записку и посмотрев бумагу на просвет, он угрюмо, но с пониманием ситуации спросил:

— Хорей?

— Ямб.

— Опять этот чёртов ямб! Что она хочет сказать?

— К ней муж внезапно вернулся. Володька. Она его услышала.

— У неё муж?!

— Володька. Тоже в нашем классе учился.

Василий замолчал, потрясённый. В уме он стал складывать все несуразности поведения поэтессы на предыдущих свиданиях. Сумма сошлась. Выходило, что он, Василий, обыкновенный дурак.

— Из плаванья вернулся?

— Из алиментов. Он от неё к матери убегал. Когда она сына Амфибрахием назвала. Он его с собой забирал.

Василий уже ничему не удивлялся.

— Амфибрахий — это по-гречески?

— Это поэтически. Размер такой.

— А-а… Дались же ей эти размеры…

Василий помолчал. Хотелось курить, но он помнил, что в заначке ничего нет. Гостья переступила с ноги на ногу. Чтобы хоть что-то сказать, Василий заметил:

— А у тебя ничего так… с размерами…

Подружка поэтессы скромно промолчала. Василий подождал и решил уточнить:

— Значит, мне дали отворот?

Подружка кивнула:

— Ты не беспокойся, мне тоже. Володька сейчас прогнал. Сказал, что я её совращаю.

— А ты совращала?

— Я её курить учила. И выпивать. Ну как бы с горя…

— Ну и как, получалось?

— Плохо. Как выпьет, так сразу в стихи…

— Я видел. Тяжёлый случай, — Василий вдруг увидел, что стоит в трусах и счёл нужным извиниться: — А я как выпью, так курить тянет. И прочее.

— Я всё принесла. И закуску.

— Надеюсь, не капусту? — вздохнул Василий.

И выдал-таки сегодня на пять бочек больше. Шестую мы ему не дали, так как рассчитывали на долгую, счастливую жизнь.

Примечания

2

Кантовать — переворачивать (техн.) — Прим. автора.