Отец и сын

Юрий Павлович Вылегжанин, 2019

Более 300 лет назад, летом 1718 года окончил жизнь свою старший сын Петра I Алексей. С детства росший в тени своего отца, он так и не захотел стать его приемником. Напротив: властолюбие заставило его предать родителя, а слабость воли не дала сил оборонить тех, кто ему поверил. Однако, даже такая жизнь его – все же часть истории наших предков, которые по образному выражению М.Н. Карамзина: «страдали и своими бедствиями изготовили наше величие».

Часть третья

в ней повествуется о первой поездке царевича Алексея Петровича в Европу, его учебе и женитьбе

1

Гром грянул. Летом 1709 года. Громыхнул страшными раскатами из письма, которое отец прислал сыну. В письме значилось следующее: «Зоон! Объявляем вам, что по прибытии к вам князя Меншикова ехать в Дрезден. Меншиков вас туда отправит, и кому с вами ехать — прикажет. Между тем приказываем вам тако же, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали более к учению, а именно, языкам, которые уже учились — немецкому и французскому, так и геометрии и фортификации, а также отчасти и политическим делам. А когда геометрию и фортификацию скончишь, отпиши нам. Засим управи Бог путь ваш. Vater Peter».

Такое вот письмо. Настоящий гром с молнией. Хотя и невозможно представить дело так, будто Алексей Петрович ничегошеньки о предстоящих переменах не знал. Но уж что совершенно точно — так это то, что он этих перемен не хотел, страшился их, не готовился к ним и потому-то они его так напугали, хотя виду испуганного он, конечно, на людях старался не показывать. На людях надобно было собираться в дорогу и ожидать Меншикова. Только в кругу «своих» Алексей давал себе волю: плакал, даже рыдал, хватал себя за голову, и, не скрывая ужаса своего перед неизбежной уже теперь крутой переменой в жизни, спрашивал — то ли себя, то ли других… «Что же делать? Что же делать? Боже милостивый, что же делать?».

Но вразумительного совета поначалу никто из своих дать не мог. Все дружно вздыхали только. Выхода, казалось, не было.

И вдруг…

В то время, когда приказ отца был получен, но Меншиков еще не явился, — и мелькнула эта идея. Кем она была впервые высказана, Алексей Петрович сказать не мог. Не помнил. Помнил только когда она появилась: аккурат, когда ждали Данилыча. Но раз появившись, она уже никогда, до самого действа из головы царевичевой не уходила, а только силилась, росла и крепла, пока, наконец, не разрослась и не укрепилась настолько, что уже не о чем другом, кроме неё царевич думать не мог.

Он помнил, что сидели в сумерках и огня не зажигали… Кто? Может, Яков Игнатьич был… Не мог не быть, поелику рядом был всегда; Вяземский был, Кикин… А может Кикина еще и не было… Он хорошенько не помнил.

Так, значит, сидели у царевича. Он все вскакивал да садился. Или, вскочивши бегал вокруг стола: «Что делать, да что делать?»…

И вдруг — кто-то, а кто, повторяем, царевич не упомнил, — возьми да и скажи:

— Что делать, что делать?.. А ты — как выучишься — не возвращайся вовсе!

— Как это? — не понял сначала Алексей Петрович.

— А так… Спрячься. Народу там, слава Богу, много…Уезжай куда подале. И всё. И сиди там тихонько. И жди. А как батюшка во Бозе почиет, так ты и объявишься: «Вот, мол, я!».

Наступила тишина. Довольно долгая. И только после неё Алексей тихо ответил:

— Этого не можно. Этого не можно. Это измена. Этого нельзя.

Вот что было сказано. Больше вслух этот вариант еще долго не обговаривался. Но можно с очень большой вероятностью предположить, что вариант этот, повторим, в голове у Алексея Петровича угнездился. Не мог не угнездиться. И не только в его голове. Но и у других в головах угнездился тоже.

2

Петр был постоянно и плотно занят. Так что поговорить с сыном наедине, да еще душевно, — это надо было исхитриться. Да и то — не каждый день выходило. На что уже на это Марта была мастерица — бывали и у неё неуспехи.

Придет, бывало, хотя и в сумерках уже, а царская палатка — светла, как днем. И народу в ней, и накурено — ужас как. Сунется, бывало, а он досадливо ей: «Пошла, пошла прочь, дела у меня, не видишь, что ли?». Не зло, шутливо, но отказывал. И твердо. Бывало, что и заполночь далеко ожидать приходилось, и холод ночной до костей добирался.

Хотя в этот-то раз по-другому вышло. Повезло ей. Петру показали пленного шведского офицера. Допросили при нем. И он, Петр, как видно было, немало хорошего для себя узнал, потому как развеселился, велел принести вина, выпил и шведа пленного попотчевал. К нему-то, к веселому Петру и подластилась Екатерина:

— Можно к тебе, мин херц?

— Можно, можно. Нынче все можно! Входи! Вчера, скажем, было нельзя, а сегодня — можно… Что у тебя, сказывай?

— За перстенечек хочу спасибо сказать…

— За какой перстенечек? А, этот…. Полюбился он тебе?

— Еще как полюбился…

— Ну и носи на радость…

— Я не могу так…

— Как «так»?

— Балуешь ты меня. А тебе… чем я тебе, Великому Государю сподобилась, всего только пасторская прачка и… и драгуниха?

— Ну… И ты меня щедро одариваешь…

— Вы все шутите, Ваше Величество! Радую я вас не часто. Я знаю. Но нынче добрую весть все же принесла. Будете рады.

— Да ну? И чему же?

— Я письмо получила.

— А от кого? От родичей твоих? Так они читать-писать, поди, не умеют… Или как?

— Не от родичей…

— А от кого?

— От сына Вашего…

— От… от кого? — чистосердечно изумился Петр.

— Вот Вы удивляетесь… А не надо бы. Он ведь мой крестный. Вот и написал… крестнице.

— И что написал?

— Вот. — И Екатерина протянула Петру листок.

Петр взял его, и, наклонившись к сильно горевшей свече, стал читать. Потом, наверное, еще раз прочел. Подумал. И сказал, вернее, спросил:

— Просит, значит, осведомиться?

— Вы на него гневаетесь?

— Еще бы!

— За что?

— Э, да что там говорить… Не такого я себе наследника желал бы…

— Чем он-то плох?

— Мамкин сыночек…

— Да ведь он, как есть, еще малый недоросль…

— Все одно плох…

— Время есть еще. Можно поправить.

— Как?

— Навали на него дел всяких-разных поболе.

— Уж наваливал.

— И как?

— Знаешь, ведь. Везти — везет, но без охоты рьяной.

— Мал еще. Слабенький. Ты сам и сказал — мамакин сыночек… А ведь мать-то его, я знаю — в монастыре.

— В монастыре. В Суздале. В Покровской обители. Уже одиннадцать лет там…

— А сколько Алексею было, когда ее постригли?

— Сколько? Пять, что ли. Не помню уже…

— А ведь он её помнит…

— Вестимо, помнит. А теперь, вот, будет помнить еще крепше. Его не так давно в Суздаль к ней возили, говорил я тебе?

— Говорил.

— Тайно от меня, отца. Оттого и гневаюсь на него, что не сказал.

— А он, я чаю, и не ведал, куда его везут.

— Не ведал. В дороге только сказали.

— Значитца, и вины на нем нету.

— Нету? А почему мне тотчас не отписал? А запирался отчего?

— А кто возил, знаешь?

— Возил-то знаю кто… Да он-то так — трус и только. Сказал, что сам по своей только воле и повез.

— Врал?

— Врал. Вестимо, врал. Да и не он мне нужен. Другие. Которые ему приказали.

— Ну и вели его свезти в Преображенское. Пусть его там тряхнут как следует.

— Вот спасибо! Надоумила… А ведь как я его возьму, другие попрячутся так, что днем с огнем не сыщешь. Нет. Надобно потихоньку. Всех прознать, а потом уже разом и брать. Однако, не беда. Возьмем, дай срок. Беда в другом.

— В чем же?

— Другого наследника у меня нет. То и горе. Кабы был у меня на замену еще сынок, по-другому все было бы. Хоть какой. Хоть даже и младенец… Тогда, может, и Алешка был бы другим. Эх!

И столько тоски было в этом царском «Эх», что Марта-Екатерина даже вздрогнула. Но скоро взяла себя в руки и, подсевши к Петру, стала гладить ему голову, перебирать волосы, успокаивать. И успокоила. Повелитель уснул. Тогда она выглянула из палатки и показала часовому-преображенцу знак: приложила указательный палец к губам — тихо, мол, царь почивает и, воротившись к Петру, легла, свернувшись калачиком на денщицком месте — у Петра в ногах. И уснула. И не стала спрашивать — куда девался денщик государев. «Коли нужно станет — разбудит, да и все»…, решила она, засыпая.

3

Между тем — Александр Данилович Меншиков находился уже совсем недалеко от Москвы. Поручений царских у него было немало. Наиглавнейшим делом считалось доставление в Москву в целости огромного обоза шведских трофеев, взятых частью под Полтавой, а большею частью — под Переволочной.

В обозе том было много всего: пушки, масса строевых и обозных лошадей, много зарядных ящиков, большое число грузовых повозок и фур, а в них: и обмундировка солдатская, и ружья, и шпаги, и пистолеты, и штандарты армейские шведские, и хоругви мазепинские… Все это тянулось нескончаемой чередой. Так что бывший в голове обоза Александр Данилович, к радости своей, как ни силился — хвоста обозного не видел. А ведь немалая часть трофеев была оставлена в наших частях и стала русским военным имуществом — к примеру — солдатская обувь или свинец оружейный.

4

Александр Данилович повсему-поэтому не просто был доволен. Его буквально, распирало от радости. Оттого-то, когда наутро, по прибытии в Москву, он завтракал вместе с Алексеем в своем московском доме, — завтракал вполне по-европейски, с салфетками и лакеями за спиной, улыбку он и за столом не унимал: она красовалась на его лице, как явное свидетельство полной и не проходящей радости. Однако, в конце уже обеда радость на лице его вдруг вспыхнула так, словно и без того яркие угли в костре полыхнули ярким пламенем.

— Имею царское для сына повеление! — сказал он громко и значительно.

— Какое? — не скрывая страха, спросил Алексей.

— Готовься, Алешенька, в дорогу!.. Да не бойся ты… Новую жизнь начинаешь, понимаешь? Надлежит тебе в скорости ехать в саксонский город Дрезден. Царь-батюшка велит тебе учиться в этом… как его… в уни… в универси… в университете — вот! Грамотеем станешь! Чего дрожишь… Радоваться надо! Ведь сие для тебя — не новость? Ведь он — тебе об сем писал? Писал, нет?

— Ну писал…

— Стало, ты об сем ведаешь?

— Ну ведаю…

— А коли ведаешь, и все это для тебя — не новость, давай тогда по-военному. Три дни тебе на сборы даю. Люди поедут с тобой — самые лучшие! Чего нюни распустил? Ты — самого-самого еще не ведаешь. — И Меншиков сделал нужную паузу. — Как узнаешь — слезы сразу высохнут… Держи нос кверху!.. Женишься ты, понял, нет? Батюшка тебе невесту сыскал! Да ты не рад, что ли? Не рад? В жизни не поверю! Чё молчишь?

— У меня своей воли нету. — Как батюшка скажет. — тихо ответил Алексей.

— Истинно так и есть! — сказал Меншиков. — Все мы суть рабы Его Величества; что он велит, то мы исполняем. Посему — ехать тебе, Алексей Петрович в Дрезден немедля. И поедешь ты не один. С тобою ближними будут двое: князь Юрий Юрьевич Трубецкой и молодой граф Александр Гаврилович Головкин. Ясно тебе? Ты, может, спросить захочешь — почему этих, а не иных господ с тобою посылают? Так отвечу. Персон сих батюшка твой одобрил вполне. Ибо считаются оне за честных и обученных и благородных, способных хранить и исполнять все то, что отношение к славе государственной и к особенному интересу его Величества имеет. Далее. Они будут с тобою неотлучно. И спать будут в одной комнате с тобою, и есть, и пить. И на учении сидеть станут, и гулять с тобою — охранять тебя. Буде же захочется тебе вина али пива выпить — выпьют с тобою и вина и пива. Но допьяна тебе набираться зельем не дадут. На то им строгий приказ даден. Внемли такоже: волю твою сполнять будут прилежно, но от негодных действ удерживать такоже всесильно, и на благую стезю направлять тебя с тщанием, елико возможным. И писать от себя им указано — хорош ты али плох там будешь…

Меншиков засмеялся вдруг весело и хлопнул Алексея по плечу легонько — меру знал…

— Чего загрустил? Печалиться тебе не след. Кажный час должон ты помнить и не забывать николи, что батюшка тебя в преемники готовит. Посему и должон ты волю отцовскую исполнять в точности. И чем прилежней ты станешь учиться, и тем самым ко венцу царскому себя готовить, тем больше от батюшки милостей иметь будешь. А ныне батюшкина к тебе милость да любовь воистину безмерны. Ведь вот он и невесту тебе сыскал высокой крови, герцогиню немецкую. Она — девица образованная, языки знает, политесу в тонкости обучена. А хорош ли ты будешь, коли на пальцах с ней объясняться станешь, да за столом сопеть, да в танцах ей на ножки наступать? Нехорошо… нехорошо будет…

— Да что ты, Александр Данилыч — все одно и то же мне долдонишь: нехорошо, да нехорошо… Я и сам знаю, что мне делать надобно! — с резкою досадой сказал Меншикову царевич. — У меня и в мыслях нет, чтобы батюшку ослушаться. Приказал он мне учиться в этот… Дрезден ехать — поеду и стану учиться. А прикажет: «женись, на ком скажу» — женюсь, на ком скажет, безропотно. Будь она хоть даже страшилище морское.

Конец ознакомительного фрагмента.