Над островом чёрный закат

Юрий Колонтаевский, 2018

Мир, представленный в хрониках, не является вымыслом. Присущие ему черты вполне осуществимы и во многом соответствуют уже принятым в человеческом муравейнике или еще только прорастающим побегам зла – при всеобщем попустительстве. Со временем жители Земли, как ни крутись, испытают на собственной шкуре эти возмутительные, но настойчиво зреющие новации. Мы же, живущие одним днем, никак не можем поверить, что наш обманчиво мирный горизонт уже окрашен в мрачные цвета грядущей катастрофы.

5

Владетель, престарелый господин исступленных и прочих обитателей Земли, смирился с тем, что уже миновал предел отмеренной ему жизни, что с некоторых пор он мешкает в ускользающе тонком пространстве между осязаемым бытием и безвестным миром, который все решительнее предъявляет на него свои права и куда вскоре предстоит короткий, как падение, путь — не отвертишься, не избегнешь.

Приближение скорбного часа подтверждали боли, накатывающие приливами. В такие минуты его охватывало отвращение ко всему на свете и, прежде всего, к суетливым безгласным теням, что без смысла мечутся рядом и беззастенчиво именуют себя врачами.

Конец неотвратим, возвращался он к назойливым мыслям. Стыдно молить богов о лишнем сладком глотке воздуха — сверх отпущенной нормы.

Конечно, естественный уход предпочтительней, продолжал он размышлять основательно, как привык. Когда-то на Земле так уходили все. Никто никуда не спешил. Но на такой конец земного существования он едва ли смеет рассчитывать, ведь тогда придется нарушить провозглашенный им самим принцип разумной конечности пребывания каждого смертного в дарованной жизни. В подтверждение этой мысли он упрямо повторял самому себе точную формулировку Закона: «Каждый исступленный должен быть готов в любое мгновенье добровольно покинуть светлый мир. Исключения недопустимы». Даже для него.

Предстоял нелегкий выбор. Согласиться на операцию — добровольно принять мучения, выжить. Туман рассеется, но надолго ли? Альтернатива проще и уж во всяком случае достойнее — уйти без долгих мучений, решительно закрыв за собою дверь.

Новые поколения лишены свободы выбора. Уходят, едва возникнет потребность общества. Исключение — старики. Родились раньше, не попали в Систему, теперь дотлевают в редеющей очереди к естественному концу. Увиливают от судьбы, отчаянно превозмогая немощи, напрягают врачей… До чего же унизительно цепляться за жизнь, так не похожую на жизнь, — унылое, зябкое существование. Он ни за что не позволит себе пристроиться в эту убогую очередь.

И все же он не спешил уходить. Опасался, что придется бросить на произвол судьбы множество незавершенных дел, неосуществленных затей, неразрешенных споров. Но главное, что последнее время невыносимо давило, придется отдать самого себя на суд тех, кто придет на смену и кто по обычаю предков не устоит и состряпает разбирательство, жестокое и бессовестное, осознав вдруг, что ответить на обвинения он уже не сможет.

В далекой юности ему повезло, он нашел в себе силы удержаться от бунта, когда приближенный робот, с которым он коротал время дежурства за игрой в шахматы, предупредил о большой чистке, назначенной на ближайший день отдыха. Робот посоветовал также, рационально подведя итог: если он думает уцелеть, нужно немедленно уносить ноги.

Он удержался от соблазна, не последовал совету железного друга, а осторожно постановил для себя: не бежать нужно — некуда, всюду достанут. Проще облегчить страдания дряхлого старца своими силами — помочь, пока у него свободный доступ к еле живому телу… Эта мысль, к счастью, не ставши делом, занозой застряла в памяти и теперь продолжает смущать, лишая покоя…

К счастью, все случилось само собой: несколько дней спустя старик мирно затих — не проснулся после дневного сна, а он, самый близкий к господину слуга, превысив полномочия, смело распорядился готовиться к торжественному погребению…

В назначенное утро народ в великом множестве набился в главный храм столицы. Собрались, чтобы по обычаю проститься с прахом Владетеля, отошедшего в вечность. Сплотились тесно, едва дыша.

На полированной столешнице каменного ритуального стола покоились искусно размалеванные останки господина, увернутые в государственный флаг. Рослые гвардейцы в оранжевых парадных мундирах, безоружные по случаю траура, упирались из последних сил, удерживая вокруг стола свободное пространство для господ, собравшихся выступать с последними поминальными словами.

Когда отзвучали речи и прощание приближалось к концу, а люди начали расходиться, взрывной громогласный вопль обрушил торжественную тишину огромного храма. Следом пролился яростью сумбурный поток слов, из которых можно было понять, что ненавистный прах не достоин лежать в родной земле, место ему на городской свалке…

Кричал юноша. Его неистовство было неподдельным и страшным.

Чудовищная хула взорвала толпу. Десяток молодых людей, в мгновенье утративших человеческий облик, смяли гвардейцев и устремились к столу — одновременно, со всех сторон. Стальными крючьями, скрытно внесенными в храм под одеждой, шалея от смелости и мешая друг другу, они стащили смердящую плоть на камни пола и под дикие вопли беснующейся толпы проволокли через весь город до свалки жалкий труп почившего господина, которому только что отдавали царские почести. И бросили там — на потребу шакалам.

В те смутные весны этих мерзких тварей расплодилось великое множество…

Тогда ему повезло — удалось избежать пути низости и предательства.

Едва отошли скандальные похороны, как осиротевшие господа, вершащие дела на Острове, впали в прежде неведомое уныние. Всем стало ясно, что наступило время, когда каждый их шаг определять некому. Дальше предстояло жить своим умом.

Первой срочной затеей, не терпящей отлагательства, стали выборы преемника.

Однако этот процесс оказался слишком мудреным. Угнетенные жесткими порядками завершившегося правления, лишенные собственной воли сенаторы, сбросив оковы, вконец растерялись. Они то ссорились, то мирились, но найти преемника не получалось.

Сложность выбора состояла в том, что любой кандидат обязательно относился к одному из двух противоборствующих кланов. Его избрание немедленно приводило к нарушению равновесия, чего все, кто определял выбор, по горькому опыту панически опасались.

Между тем время поджимало — по доносам надзирающих за порядком улица изготовилась поднять хвост.

Тогда кто-то отчаянный предложил послать за ним, ставя ему в заслугу как серьезное достоинство непричастность к межклановым разборкам. Только такой человек, твердил он на всех углах, беспристрастный и независимый, способен уравновесить противоречия. Удивительно, но с доводами смельчака согласились некоторые сенаторы, через них спорная идея проникла в Сенат.

Вскоре к нему зачастили ходоки от кланов. Вежливо выслушав господ, он не стал спешить с согласием, заявив, что распинаться перед посредниками не намерен. Свое упрямое нежелание идти навстречу он объяснил тем, что эти люди действуют слишком бесцеремонно, излагая обязательные условия для его избрания. Они опрометчиво отвели ему роль существа зависимого, начисто лишенного амбиций, единственным назначением которого отныне и навсегда должно было стать бездумное соблюдение только их интересов.

В конце концов, не дав ни тем, ни другим никаких обещаний, он переговоры прервал, втолковав ходокам, что впредь говорить будет только с господами, облеченными правом принимать решения.

Ходоки быстро сообразили, с кем имеют дело, и доложили кому следует. В результате Сенат согласился его избрать без каких-либо предварительных условий.

Вскоре состоялись выборы — буднично и поспешно.

Вступив в должность, он, не теряя времени, решительно отодвинул всех тех, кто опрометчиво полагал, что его все же удалось закрючить. И только довершив этот первый шаг к новому порядку, с молодым усердием взялся за государственные проблемы.

В мальчишеском азарте от удивительных превратностей судьбы он все же не устоял и позволил себе дурной поступок — потревожил покой почившего господина, поведав в узком кругу о заветной затее его последних дней — готовящихся репрессиях. Не удержался от глумления, которого от него никто не ждал и не требовал. Этот свой грех, не покаявшись тогда же, он упрятал в дальние закоулки памяти и извлекал на свет лишь в редкие минуты слабости и обнажавшихся укоров совести. Те же, кто присутствовал при этом досадном событии, вскоре по его тайному повелению отправились в мир иной, не успев разнести весть о неловком предательстве молодого господина.

Обосновавшись на вершине и осознав, каково там быть одному, он обнаружил, что всякая власть, едва осуществившись, невольно и естественно устремляется к бесконечности. То есть к такому владению людьми, их настоящим и будущим, их свободой и несвободой, их душами и рассудком, которое позволяет повелевать не ради дела или идеи, а единственно ради того, чтобы повелевать. Жажда власти, как оказалось, владела им испокон и, когда он обрел ее, обратилась в страсть, которую он больше не считал нужным скрывать.

Он скоро понял, что сладкая мечта о свободе для всех и во всем не более чем юношеский максимализм, от которого следует избавиться, — лучше одним усилием. Потому, едва приступив к исполнению своих обещаний о справедливости и демократии, он сначала осторожно, шаг за шагом, затем с нарастающей скоростью скатился к самому устойчивому состоянию — единовластию.

Одновременно, завершая первый этап погружения во власть, он решительно убедил соратников, что демократия слишком концентрированный продукт для непосредственного употребления. Что она нуждается в предварительном размягчении для последующего придания ей строгой и совершенной формы.

По существу, он пренебрег надеждами окружающих на демократические преобразования, сначала искусно приправив их тоталитарными скрепами, отчасти превратив в прямую противоположность, а затем просто забыл об их существовании.

В результате последовал неожиданный эффект: жизнь стала проще, устойчивее, стало меньше туманных рассуждений и болтовни и больше прямого, бездушного, но полезного действия.

Следом он провозгласил, на первый взгляд, странную, но, как оказалось позже, рациональную идею сосредоточенного развития, исключающую малейшие отвлечения на пустяки. Стоило в сознании любого исполнителя связать исходную точку пути и вожделенную цель не извилистой кривой, которая содержала как обязательные составляющие случайность и произвол, удлинявшие путь и время, а красивой безукоризненной прямой, малейшие искривления которой на досадных препятствиях исключались принципиально, как немедленно проявлялся порядок, а жизнь приобретала простой и ясный смысл. И, как ни противодействовали недоброжелатели, в результате внедрения этой идеи в сознание каждого гражданина стало легко и просто управлять огромным механизмом государства.

Время спустя, окончательно осмелев, он объяснил самому себе причину собственного превращения: каждый властитель совершенно естественно стремится к тому, чтобы общество было единым и однородным. Его не должен смущать немедленно возникающий вопрос: а возможно ли такое общество, если оно состоит не из роботов с одинаковым программным обеспечением, а из живых людей? Ведь известно, что в природе не может быть ни однонаправленного усилия множества разнородных сил, ни единого восприятия окружающего мира, как не может быть единых для всех мышления, любви, страдания, счастья…

Постепенно он обрел уверенность в том, что люди в подавляющем большинстве незатейливы, терпеливы, трусоваты — уж такова их природа. Но проходит время, и немыслимое давление, обрекающее поколение за поколением на беспросветное скудное существование, становится невыносимым, а лукавые разговоры о том, что нужно еще потерпеть, что скоро, очень скоро жизнь наладится и все будут счастливы, перестают восприниматься измученным человеческим стадом в качестве руководства к действию, превращаясь в издевательство над здравым смыслом.

И здесь после длительных рассуждений нашелся выход: достаточно проявить настойчивость и время от времени внушать суетливому человечеству, что о нем думают и заботятся, на самом же деле даже не помышляя о такой глупости, как оно добровольно соглашается с отступлениями от первоначального замысла о вожделенной счастливой жизни. Не успеешь оглянуться, и стадо начинает привыкать к тому, что всеобщее счастье не более чем красивый миф, недостижимый принципиально, и что смягчить это грустное открытие можно лишь искренним согласием на самоограничение. С этого момента, он заметил сразу же, начинается преобразование разрозненной толпы в сплоченное государство, способное предоставить своим гражданам более или менее достойное существование.

Теперь, когда его жизнь подошла к концу, он отчетливо сознавал всю жестокую сущность своего правления, пробовал оправдаться тем, что старался — изо всех сил. Не всегда получалось — обстоятельства оказывались сильнее.

В конце концов он превратился в человека, подтолкнуть которого в бездну не откажется большинство из живущих рядом.

Он уйдет, это решено. Навсегда избавит народ от страха. Простит современников, испросит у них прощения. От души пожелает им вечного беззаботного счастья.

Он знает, что будет дальше. Долгожданная воля, о которой втайне мечтают подданные, как доносят услужливые соглядатаи, ненадолго вернется и осенит Землю… А следом, продолжал он думать печально, проявится новое время, и всех нескладных людишек придавит еще больший гнет.

Так бывало всегда и так, к сожалению, будет вечно…