Рок. Лабиринт Сицилии. Книга первая

Юрий Викторович Швец

Роман, в котором герои пытаются отыскать истоки добра и начало зла. Двигаясь дорогой жизни и свободы, укреплённой памятью родов, кои жили до них. Именно поиски зарождения истины, укрытой тьмой времени, заставляют наших героев мечтать, бороться, преодолевать трудности и ещё любить – любить жизнь, во всех её истинных проявлениях, задачах и мыслях. Я надеюсь, что те качества, кои будут вести наших героев, хоть немного передадутся и читателям. Информация будет разносторонняя и широкая…

Пролог

Война — есть основная черта

сумасшествия озлобленной, собственной глупостью,

людской массы…

Автор.

С моря потянуло свежестью. Морской бриз подул вечерней прохладой, бесшумно пробирающейся по изрезанным береговым неровностям, к растущим у устья реки диким зарослям мимозы и гордо возвышавшимся над ними кипарисам. Там, подчиняясь законам природы, прохлада устремлялась на холмистую равнину с небольшими островами зарослей терновника и акаций. Издали, равнина выглядела неравномерно бугристой и оттого напоминала странно вспаханное, и неровно истоптанное поле. По обеим сторонам равнины, с такими же неровностями и буграми, возвышались холмистые возвышенности. Эта странная, возникающая во взгляде со стороны, характеристика местности, притягивала парящих над равниной грифов и беспрерывно каркающих ворон. Они, будто подчиняясь чьему-то таинственному для человека зову, слетались сюда со всей округи. Вопрос о цели, столь многочисленного их собрания, имел решение, если только любопытствующий приближался к равнине на несколько стадиев. Его глазам, в неярком свете, опустившегося к горизонту солнца, открывалась страшная картина… Над равниной и холмами безраздельно властвовала тень смерти. Тысячи мёртвых человеческих тел лежали вперемешку с мёртвыми или ещё дышащими и хрипящими, пускающими пузыри через ноздри, надувающиеся кровью, бьющимися в агонии лошадьми. Местами мёртвых тел было столь много, что для того, чтобы продвигаться вперёд и не идти по телам, приходилось двигаться по замысловатой кривой, огибая места, где смерть особо яростно утоляла свою жажду. В воздухе стоял солоновато-сладкий запах крови, которую, выполняя несвойственную ей роль, сколько могла, вбирала в себя земля. Теперь, становилось понятным, какой запах, притягивал сюда каркающих пернатых…

От прилегающих с запада к равнине холмов, отделился конный отряд с расписными бело-золотыми штандартами знаменосцев. Отряд, как видно, преодолел немалое расстояние в бешеной скачке. Взмыленные кони, никак, не могли перейти на ровный шаг, били копытами, фыркали, кусали удила, пытаясь отдышаться. Достигнув же края поля и почуяв веянье смерти на ней, они и вовсе вздыбились, отказываясь подчиняться своим наездникам. Гривы их приподнимались, а ноздри тревожно тянули воздух. В голове отряда, просматривалась дюжина воинов, в высоких шлемах с яркими, различными по цвету плюмажами критской работы. Их плащ-накидки, расшитые на италийский манер, были забрызганы кровью так, что севшая на них пыль напоминала комья грязи — так плотно она прилипла к ней. Кожевенные доспехи и поножи греческой работы ярко блестели бронзовыми вставками в лучах вечернего заката солнца. Все были возбуждены… Видимо, горячность прошедшего боя, тревога, нервное напряжение пережитого в течение дня — всё это отразилось на их лицах. Но, постепенно, мысль о великой победе, ещё утром казавшейся фантастически несбыточной, заполняла сердца и разум безудержной радостью и счастьем. Их лица светлели, глаза некоторых наполнились слезами гордости за стойкость своей армии, которая выстояла и победила армию врага, в два с половиной раза превосходящую по численности их собственную. Здесь, были люди разных племён и народностей — смуглые нуммидийцы выделялись не только кожей, но и своими боевыми скакунами с грациозной осанкой и тонкими длинными ногами. Были, здесь, и иберы, на сильных испанских лошадях с мощным крупом, сильными ногами и большими копытами. Также, среди присутствующих, были люди греческого происхождения и очень много сирийцев. По манере держаться, жестикулировать было совершенно очевидно, что это не простые воины, а собранные здесь чьей-то волей командиры различных частей армии. К отряду с разных сторон прибывали новые группы всадников, и всеобщее победное ликование, сливаясь воедино, приобретало звук нарастающего гула…

В это время со стороны холмов появился ещё один конный отряд, численностью, примерно, втрое меньше первого — две с половиной турмы — около сотни всадников. Отряд шёл неспешной рысью, в строгом порядке, по десятку всадников в ряду. Впереди, в сопровождении трёх всадников, выделялся воин в полностью закрывавшем лицо, глухом спартанском шлеме, с плюмажем в виде веера, который своими боковыми концами касался плеч всадника, при каждом шаге его коня. Его серый от пыли плащ был прижат, перекинутым за спину, большим круглым щитом белого цвета, с рисунком морских волн и лежащим на них, перекинутым лодочкой, месяцем. Строгие крепкие кожевенные доспехи воина без каких-либо украшений были аккуратно подогнаны под мускулистое тело. Из всех возможных украшений, на нем была только яркая золотистая фибула, застёгивающая плащ на левом плече. Из чего, можно было предположить, что она ему очень дорога и человек этот левша. Два испанских меча различной длины висели по бокам воина — для конного и пешего боя соответственно. Под воином, была сшитая из леопардовых шкур подстилка, застёгивающаяся на крупе лошади системой кожевенных ремней. Гнедая масть чистокровного испанского скакуна свидетельствовала, что наездник, в своём выборе лошади, руководствуется силой и надёжностью коня, предпочитая эти качества быстроте и грациозности. Именно эта поступь гнедого жеребца заставляла полосатый веер плюмажа его шлема, собранного из белых и чёрных конских грив, то подниматься вверх, то опускаться своими чёрными концами на плечи воина… совершая колебательное движение то вверх, то вниз.

Завидев, приближающуюся турму всадников, группа конных командиров тронулась навстречу, а около тысячи конных всадников, собравшихся за это время, вокруг них, прокричали приветствие, перешедшее в звучный, протяжный рёв, в котором слились воедино человеческие голоса и ржание испуганных лошадей:

— Барка!!!

Им вторили и обслуживающие машины расчёты «скорпионов», которые были прикрыты зарослями терновника и, поэтому, оставшимися незамеченными, а также, появившиеся на восточной окраине поля, стройные каре, возвращающейся после преследования обращённого в бегство врага, пехоты:

— Барка!.. арка!.. арка!.. — Рёв перерос в громоподобный гул, а многократное эхо разнесло его за сотни стадиев вокруг холмистой и бугристой равнины.

Не доезжая ста конских шагов, до группы военачальников, воин в спартанском шлеме, с необычайной лёгкостью, соскочил с коня, перепоручив поводья одному из сопровождающих его ординарцев. Оставшись пешим, он стал выслушивать и давать какие-то распоряжения воинам, догнавшим его, видимо, с донесениями. Дав необходимые указания связным, он двинулся к спешившимся уже соратникам:

— Да пребудут с тобой все великие боги, Ганнибал! — воскликнул один из военачальников, голос которого был зычным и выразительным. — Ибо, ни страшный Бааль, ни воинственный Арес, ни доблестный Марс, ни лучезарный Аполлон не отходили от тебя сегодня, Барка! вдохновляя тебя на столь великие деяния! А ты, своим примером, вселил в нас силы стократ превышающие человеческие! Ибо совершить подобное, без тебя, никто из нас никогда бы не замыслил! Да будет славен род Баркидов, на все времена, пока существует воинская доблесть!!!

Говоривший снял шлем, распустив тёмные кудри необычайно густой шевелюры. Это был человек высокого роста, сухощавого, но очень жилистого телосложения. На вид ему было более пятидесяти лет. Он имел сирийский тип лица, высокий лоб, густые брови, очень выразительные глаза, в которых трудно спрятать хитрость и совершенно невозможно лесть. Всё это говорило о человеке очень прямого, добродушного нрава:

— Клянусь грозным Баалем, — продолжал сириец, — твоя слава начинает затмевать славу Гамилькара, покорителя Испании, которому помогали все боги Олимпа!

— Да, Диархон, — вступил в разговор стоявший рядом смуглый человек, по манере говорить в нём угадывался уроженец испанского города Гадеса. — Но, насколько я знаю, боги Олимпа непостоянны и завистливы. И, тут же, постараются поставить подножку чуть возвысившемуся до их ранга герою! Так было с Гераклом и Ясоном, да и Гамилькара они не спасли от отравленной стрелы. Что же касается тебя, дорогой Диархон, то за тридцать пять лет службы Баркидам, несмотря на все твои подвиги, ты не удостоился большего чина, чем тысячник! Так что же, Диархон, боги не оценили твои деяния? Или Баркиды?

— Ну что же, в некотором роде ты прав, Креол, — согласился Диархон, — действительно, хвастунам, льстецам и прохвостам намного легче продвинуться вверх, чем честному служаке. Да, действительно, за свои годы мне многое удалось повидать, но я не герой! И, поэтому, я не интересен богам. Не интересны им и льстецы, завистники и, тем более, прохвосты, они их не замечают, как не замечают крыс! Ну, бегают они, копаются где-то, ну и пусть бегают. Герой же — это другое дело. Помыслы его не всегда соответствуют помыслам Богов, а распоряжаясь собственной судьбой, он нередко распоряжается судьбами следующих за ним народов. А это Боги считают своим уделом! И смотрят на это сквозь брови! Но, насчёт Гамилькара ты не прав… До сих пор, не ясно, где сидели заказчики тех убийц, выпустивших стрелы? В Риме? Или в Карфагене? А может и в Египте…

— Соратники, хватит пустых споров, сегодня Великий день, заставивший приумолкнуть даже трубы славы Великого Александра, — вступил в разговор грек Теоптолем. — Хотя, если упомянуть то, что ты сказал по части Диархона, то ты не прав, Креол. Ещё Гамилькар предлагал ему стать суффетом Баркидов в Совете, после того, как Диархон, сложил с себя полномочия адмирала флота, но он отказался! Меч и копьё, для нашего Диархона, намного ближе сердцу, чем папирус с кознями и интригами. Я сам тому свидетель.

— О чём спор, друзья? — спросил подошедший к этому времени Ганнибал, сняв свой спартанский шлем, открыв светлокожее лицо с мягкими каштановыми волосами до плеч и небольшой бородкой. Черты его лица были правильными. В них было больше европейских линий, чем восточных: высокий лоб, ярко выраженные надбровные дуги, тонкий, чуть вздёрнутый нос, выразительная улыбка, очень широкие скуловые кости. Глаза были разного цвета: левый — серо-зелёный, правый глаз был ослепший и, поэтому, блеклый. На правой стороне лба, ближе к виску, был рубленый шрам, почти скрытый прядью волос, но по цвету затянувшегося рубца, опытный человек мог предположить, что получен он был более десятка лет назад. Если, уж говорить о шрамах, то их было достаточно, и на левом локте и выше, на левом предплечье. Посему, можно было догадаться, что и на теле Ганнибала также есть следы от холодного оружия, так-как человек этот вырос среди оружия, любит оружие, спит с оружием и применяет оружие с большой решительностью.

Ганнибал выглядел совершенно спокойным, будто не совершал сегодня никакого сражения. На его лице не угадывалось и не выражалось ни тени ликования.

— О, достойный сын достойного отца! Клянусь страшными тенями Аида, для меня нет счастливей минуты, чем эта минута, когда я вижу тебя в ореоле славы, подобной славе царя Александра! Как несправедливо, что тебя сейчас не может видеть Гамилькар! Ведь ещё твой дядюшка, славный Карталон, говорил мне, когда ты, совсем мальцом, гонял детвору деревянным мечом в апельсиновой роще близ храма Милгарта: «Смотри, Диархон, из этого отпрыска Гамилькара выйдет славный воин!» Дай обнять тебя, Барка, ибо ты мне как сын! — с этими словами Диархон обнял Ганнибала. А стоявшие вокруг воины и военачальники закричали боевой клич Баркидов, перешедший опять в громовой гул:

— Барка! Барка! Барка!

— Дорогой Диархон, — отвечал Ганнибал, — ты всегда был самым преданным другом моего отца, а твоя отвага и умение в воинском деле были для меня примером, на который мы с братьями старались равняться во всём. Но клянусь, расположением к себе Зевса и Ареса, я никогда не променяю твою преданность, мне и моим братьям, ни на какие блага этого мира! — с этими словами Ганнибал крепко обнял в ответ Диархона.

Поприветствовав Диархона, он повернулся ко всем присутствующим:

— Соратники, — обратился к окружающим его воинам Ганнибал, — сегодня в сражении вы стали равными в подвиге своём бронзовым статуям героев Александра, стоящим на портиках базилик Александрии. Я склоняю голову в честь павших героев и славлю победивших! Слава выстоявшим героям и победившим! Утраты велики, друзья, и огромна горечь от потерь! Но слава победы слаще! Победа, друзья! — Ганнибал поднял вверх обе руки.

В ответ раздалось:

— Слава Карфагену! Слава Ганнибалу!

Равнина наполнилась восторженным гулом собравшегося с разных сторон войска. Ганнибал вновь обернулся к собеседникам.

— А между тем, Ганнибал, мы рассуждали о незавидной участи великих героев, коими были Геракл, Ясон и последователей их подвигов: Александра — покорителя Востока, Гамилькара — покорителя Иберии, непобедимого Пирра! О непостоянстве богов олимпийского пантеона, которые, проявляя качества присущие простым смертным — зависть и жадность к славе, обрывают нить судьбы героя в самый пик его славы! — напомнил тему спора Креол, военачальник пращников — болеар.

— Да, эта загадка пока нами, простыми смертными, не разгадана, — заметил Ганнибал, после некоторого молчания. — Игры и потехи Богов — промысел самих Богов! Ярким примером тому служат истории с Ганимедом и царём Мидасом. Упомянутый тобой пантеон Богов, удалился от земных забот в свои Небесные дворцы. Нам же, смертным, приходится опираться на славу и силу Рода, и довольствоваться временем благосклонности удачи, чтобы оставить след в людской памяти.

Ганнибал замолчал на несколько секунд, затем спросил:

— Где развёрнута помощь раненым? И почему, до сих пор, не возвратилась конница Ганнона?

— Лекари-критяне во главе с Леонтием расположились за тем холмом, на котором стоят «скорпионы», — отвечал Теоптолем, — а от Ганнона никаких вестей ещё не было! Я послал уже двух гонцов, но они пока не вернулись.

В этот момент с юга, от побережья, стала заметна густая пелена, быстро превращающаяся в облако пыли. Послышался звук труб. Все обратили взоры в том направлении. Через, несколько мгновений, к ставке, на взмыленном коне, прискакал запылённый гонец с известием:

— Конница Магарбала возвращается!

Ганнибал поднялся на расположенный неподалёку пригорок и ещё раз осмотрел поле сражения, погрузившись в размышления:

«Вот она, победа! Победа, о которой мечтал, но не дожил отец! Всю свою жизнь он боролся с Римом, мстил за свою жену, мою мать. Воспитывал в нас ненависть ко всему римскому. Взял с нас клятву — о вечной вражде с Римом. Но сам погиб от предательской засады, которую организовали не только римляне, и не враждебные кельтиберы, но и свои, „проверенные“ воины. Кто их нанял?..»

В этот момент Ганнибала что-то отвлекло от хода его мыслей… Он вслушался в победное ликование в своём стане… Воины пели. С разных сторон стана, на различных языках, доносились отрывки песен. Воины пели различные песни: карфагеняне свои баллады, нуммидийцы непомерно затянутые, но весёлые, с «переливами» различных голосов… Уроженцы Испании зычные, с ярко выраженной ритмикой и энергетикой… Вдруг, среди этой разноголосицы, он отчётливо услышал голос своего отца?! Будто и он подхватывал, как это было раньше, на пирах в Гадесе, свои любимые песни… Голоса менялись… Теперь, Ганнибал, совершенно ясно, отчётливо, различил голос своего дядюшки Карталона?!

«Карталон, — Ганнибал снова вернулся к своим размышлениям, — герой-одиночка, искуснейший фехтовальщик, выигравший турнир мечников на Самосе… Победивший в поединке, спартанца Пехнелая, в битве при Хадаште, до того времени, считавшегося непобедимым! Снявший римскую осаду с Акраганта и разбивший их у Эрбесса… Но не успевший, вследствие этого, прийти на помощь Гамилькону в битве у мыса Экном и, поэтому, вероломно обвинённый в предательстве, по навету Священной Касты, и отравленный Жрецами Касты и Советом суффетов, в котором тогда главенствовали Ганноны… Священная Каста, — продолжал размышлять Ганнибал, — именно к ней повела ниточка смерти и Гамилькара! Один из убийц был ещё жив и прохрипел „что-то“ про договор со Священной Кастой! Но разгневанный Ферон пригвоздил убийцу копьём, не дав присутствующим дослушать его бормотание. Впрочем, случайно ли это сделал Ферон? К сожалению, это уже не проверишь… Сам Ферон, через год, погиб в схватке с пиратами. Смерть… Смерть постоянно путает следы и затуманивает разум…»

Воспоминания Ганнибала снова вернулись к живому отцу… Вот он верхом на высоком чёрном коне въезжает в Карфаген после первого мира с Римом… На нём белый хитон с греческим орнаментом… Народ рукоплещет ему! Любовь простого люда к Гамилькару раздражает и озлобляет Совет. Суффетам кажется, что им на Сицилии нажито и припрятано огромное состояние, которое он использует по своему усмотрению. Впрочем, так и было… Гамилькар три года, один, на свои средства, удерживал провинцию на Сицилии, стояв лагерем со своим наёмным войском на горе Эрик. Карфаген не посылал Гамилькару ни денежной поддержки, ни войсковых подкреплений. Гамилькар сам нанял и сам обучил своё войско. Небольшое, всего пятнадцать тысяч, но с этим войском он наносил римлянам поражение за поражением, прочно удерживая провинцию. Несколько раз римляне пытались крупными силами взять лагерь штурмом, но неизменно терпели фиаско. Гамилькар же, спускался с горы, и довершал разгром у подножия… Блокада горы, тоже, не приносила римлянам успеха… У Гамилькара был свой небольшой, но грозный флот! А у горы — удобная гавань. Из гавани он вёл подвоз фуража и продовольствия… Ганнибал это хорошо помнил, ведь он прожил эти три года, после смерти матери, в том самом лагере — на горе Эрик. Ганнибал помнил этих жутких, разноплеменных воинов, c которыми мог справиться только Гамилькар и, только, ему они подчинялись. Помнил он и то, что случилось с этими воинами в Карфагене после войны…

«…Смерть… смерть безмолвный свидетель… подвигов и предательств, побед и поражений… Здесь, среди павших десятков тысяч римлян, лежат свои герои, люди с высокими помыслами и с не меньшим тщеславием, и смерть они приняли в сражении с невероятной храбростью! Хотя, с той же храбростью они наносили поражения другим народам, порабощая и грабя их по воле Сената… У нас Совет суффетов и Священная Каста, там в Риме Сенат и олигархическая герусия! И, здесь, и там, сборище алчных людишек, из-за невероятной жадности которых люди режут глотки друг другу, порождая ненависть и месть. Месть и смерть — эти слова столь схожи, что кажется, образуют друг с другом неразрывную связь, и люди, выбрав парусом своих действий месть, так и делают, сея смерть себе подобным! Ибо месть, есть изобретение людей! Месть питается ненавистью — одним из самых пагубных чувств людской массы! Природа ненависти различна, но финал всегда один — гибнет душа… Смерть же является первозданной составляющей природы, власть её безгранична и приход неизбежен! Хотя её приход не всегда осуществляется по её воле, она легко переносится остриём меча или копья, которые в свою очередь и являются орудиями ненависти, и мести! Но, приход Таната — Смерти, может, быть вызван, также чумными морами, наводнениями, голодом… И, придя к человеку, смерть навсегда избавит его и от мыслей о мести, и от ненависти, и от всех пороков, и добродетелей! Она беспристрастный стиратель человеческих эмоций. Она зло и добро в одном лице. Скольких врагов она помирила сегодня?! Скольких она сделала героями?! Может быть, чтобы закончить эту войну, она должна была „обнять“ обе армии?.. Но она обняла, сегодня, только римскую…»

Тут размышления Ганнибала были прерваны прибытием Магарбала, который, поднимаясь на пригорок, где стоял в раздумьях Ганнибал, ещё издали, воскликнул:

— Клянусь, милостями богини Танит, род Баркидов не забыл своё ремесло и семьдесят тысяч римлян, лежащих на этой равнине, тому свидетельство. Я приветствую сына Гамилькара и склоняю голову в честь блестящей победы, в которую вчера, если быть честным, я верил с трудом! Но сегодня, утром, после твоих слов, мы все почувствовали такой прилив доблести, что я, клянусь садами Милгарта, подумал: «Не зря этот узкозадый верховный жрец Священной Касты Капитон, который так любит ваш род, — засмеялся Магарбал, — называет вас «отступники-чародеи»! Ты бы видел, Ганнибал, как бились мои нуммидийцы! Консульская конница была рассеяна, как пепел по ветру!

— Да, доблестный Магарбал, честь и слава твоим всадникам, их напор и быстрота были половиной нашего успеха! — Ганнибал обнял Магарбала. — Сколько пленных, Магарбал? И где консулы?

— Пленных около восьми тысяч. В основном пехота. Консула я видел только одного — бежал! Его, согласно твоему приказу, хотели догнать, но его прикрыла первая когорта. Пока сражались, консул ушёл. Судьба второго мне неизвестна.

При этих словах Ганнибал остановил на нём свой тяжёлый взгляд. Несколько мгновений, он о чём-то думал, при этом было видно его волнение, потом спросил:

— Так, где же всё-таки Ганнон?

— Грабит римский лагерь, Ганнибал! — ответил подошедший к ним Теоптолем. — Гонец только что прибыл.

Лицо Барки загорелось гневом:

— Этот человек, вчера на Совете, обвинял меня в близорукости, убеждал в неизбежности поражения, предлагал оставить римлянам наш собственный лагерь и бежать к Равенне, под прикрытие флота, которым командует его брат Архон. А теперь, он оказывается в римском лагере, несмотря на мой приказ захватить переправы через реку! — в голосе Ганнибала лязгнуло железо.

— Вчера, на Совете, он пёкся о наших жизнях, как он говорил! Хотя, мне кажется, он заботился только о своей. А сегодня, Ганнибал, он печётся о римском золоте, чтоб ни один талант не просыпался мимо кладовых суффетов Ганнонов! — заметил испанец Креол.

— Зря, ты оставил этого соглядатая и доносчика Совета у себя в войске, Ганнибал! Гамилькар на дух не переносил шпионов и избавлялся от них, как мог! Вот увидишь, он уже отправил своих гонцов с донесением о победе! Где, конечно, себе приписал одну из первых ролей! — добавил Диархон.

Ганнибал не ответил, он о чём-то думал… Лицо его, вновь, приобрело своё обычное спокойное выражение:

— Ну что ж, тогда, окажем честь Ганнону! — наконец, произнёс он. — Теоптолем, передай Тимандру, чтобы по возвращению он принял командование конницей ветеранов. Пошли также весточку в Равенну, — продолжал Ганнибал, — командующему флотом, что его брат Ганнон отбывает завтра к нему, для сопровождения груза трофеев и золота вместе со своей тысячей всадников в Карфаген!

— Мудрое решение, Ганнибал, — вступил в разговор вновь Магарбал, — ты бьёшь им сразу двух зайцев. Теперь Ганнон не сможет пожаловаться Совету, что ты не доверяешь ему важных поручений! И, в то же время, ты оставляешь Совет без глаз и ушей. Клянусь, мудростью Бааля, ты бьёшь своих недругов их же оружием!

Магарбал весело засмеялся, одобрительно похлопав Барку по плечу, потом спросил:

— Что будем делать с пленными римлянами?

— То же, что и они с нашими. Переправим в Тарент, на греческие рынки рабов, — спокойно ответил Ганнибал.

— Но, ведь, Тарент числится союзником Рима! Ты не думаешь, что купцы, боясь гнева и мести римлян, вернут их Риму за выкуп? — недоумённо взглянул на Ганнибала Магарбал.

— Да полно, Магарбал! Ты плохо знаешь обычаи квиритов. Для Рима их больше не существует! Сдавшись в плен, они фактически потеряли гражданство, и выплачивать выкуп за дезертиров этот народ-воин не будет!

Между тем, на равнину почти спустились сумерки. Воины зажигали факелы и разводили костры. Из темноты на свет факелов вышли три силуэта и, поговорив о чём-то с Теоптолемом, направились к Ганнибалу. По всему было видно, что они были давно ожидаемы, ибо, только завидев их приближение, Ганнибал тронулся им навстречу.

— Ну, что? — спросил он подошедших воинов, из чего стало понятно, что они выполняли какое-то из его поручений.

— Нашли одного из консулов, Ганнибал! — ответил один из них, по-видимому, старший дозора.

— Что? — переспросил Ганнибал. — Пленён? Ранен? Убит?

В сгустившихся сумерках черты лица его были сокрыты. Но, по этой реплике, интонации вопроса, всем стало понятно — стратега по какой-то причине очень сильно волнует судьба консулов.

— Убит! — ответил прибывший.

— О, Великие боги! — воскликнул Ганнибал. — Я же приказал довести до каждого командира — консулов не убивать! А, если возможно, взять живыми!

— Он убит снарядом из пращи, Ганнибал, в голову.

После этих слов Ганнибал замер. Некоторое время он молчал, потом резко повернулся и произнёс:

— Возьмите факелы! Я должен это видеть. Как это далеко? — обратился он к дозорным.

— Стадиев двенадцать, около устья ручья.

— Ведите, — произнёс Ганнибал.

Поздний вечер. Сумерки сменились тьмой. Ночная прохлада гонит волны к берегу и с шумом разбивает их о прибрежные камни. Береговая растительность замерла до утра, приняв сказочные очертания. Ночные птицы перекликаются друг с другом какими-то таинственными, пугающими сигналами. Всё покрыто мраком. Только вода, неглубокой в этом месте речки, устье которой небольшим разливом впадает в море, светится рассеянным светом отражённого лунного диска. Этот свет, подхваченный течением, множится на бесчисленных неровностях бегущей и журчащей воды и мириадами отблесков спешит к морю. И эти самые огоньки, стремящиеся в море, попадают под бушующую, грохочущую стихию, коя гневно тушит их своими холодными гребнями набегающего прибоя…

Вдоль, береговых зарослей, тянущих свои ветви к самой кромке воды, не спеша, двигается с десяток светящихся точек. Огни то замирают, то тянутся друг к другу… Потом, они опять расходятся и продолжают движение в сторону моря… Через, некоторое время, по мере приближения огней, можно уже различить ржание лошадей и нестройный звук шагов пеших и конных фигур. Люди что-то ищут…

Но вот несколько факелов соединились в один сгусток света, освещая как можно большее пространство. А один, отделившийся факел, начинает делать детальные круговые движения… Это, по всей видимости, условный знак — цель найдена!

Из темноты к освещённому кругу шёл человек. Черты его лица не просматривались, но фигура была отчётливо видна. Роста он был выше среднего, коренаст, атлетизм тела сильно подчёркивали пружинистые ноги и развитый плечевой пояс. Размашистая походка говорила о том, что человек этот много двигается. Подойдя к освещённому месту, человек наклонился…

В высоком прибрежном тростнике, вповалку, лежали убитые римские триарии. Они лежали в таком порядке, что опытный глаз Ганнибала определил: «Каждый раз место убитого триария занимал другой, чтобы не расстроить ряды „черепахи“. Триарии храбро сражались, защищая и прикрывая своего консула»… У многих поверженных врагов, за спиной, висела луза с фасциями. Это были ликторы консула — его личная гвардия. Большинство из них были убиты в лицо, тяжёлыми критскими стрелами… Ганнибалу представился весь драматизм развернувшихся здесь событий…

…Триарии и ликторы, образовав вокруг своего консула живой четырёхугольник, так называемую «черепаху», продвигались к переправе через устье реки, окружённые со всех сторон легковооружёнными воинами Ганнибала, которые осыпали их метательными снарядами. Они отважно выполняли свой долг — защищать консула. Но подошедшие критские лучники сильно замедлили продвижение отряда, выкашивая их ряды своими тяжёлыми стрелами…

Ганнибал склонился над убитым консулом. Он лежал на левом боку, подогнув левую руку со щитом, под себя. На нём, совершенно, не было никаких ран… Только светлые пряди его волос запеклись кровью на правом виске. Глаза его были открыты, лицо не выражало никаких эмоций. Только в глазах читалось немое удивление… Полнота картины трагедии дополнилась…

…Вдруг один из триариев присел на колено, его икра была пронзена стрелой. В образовавшуюся брешь влетел свинцовый шарик, выпущенный опытным пращником с такой мощью, что тот сбил бронзовый нащёчник на шлеме консула и, сместившись от столкновения, ударил чуть выше, в область правого виска. Золотые кудри смягчили удар, сколько могли, но итог удара был необратим. В глазах консула потемнело… Храбрые ликторы, видя смерть своего командира, защищали его тело до последнего…

Ганнибал смотрел на лицо мёртвого консула. Черты его почти не изменились. В них он узнал черты Литиции! Такой же разрез глаз, форма носа, волосы… Он вспомнил, как был поражён сходством их пластики движения чуть более двух суток назад, когда имел тайную встречу с этим человеком…

«Почему, именно, он? Почему не тот, другой, который, мня себя великим полководцем, распорядился о начале сражения и повёл на бойню цвет римского народа? Почему, смерть выбрала его? — терзал себя вопросами Ганнибал. — Почему, людей, к которым я начинаю испытывать доверие, настигает рок?» — Ганнибал закрыл глаза, ему вдруг представилось лицо Литиции, залитое слезами, когда она получит известие о смерти единственного любимого дяди. Какие чувства она будет испытывать к нему после этого? Ганнибал вновь вернулся к воспоминаниям о встрече с консулом… Именно, от него, он узнал, что и в Риме есть люди, которым надоела эта бесконечная война и вражда! Он очень верно заметил, что в этой войне выигрывает не тот, кто храбро сражается и воюет, а тот, кто делит навоёванное!.. Он убеждал Ганнибала покинуть Италию, а Сенат начать переговоры с Советом суффетов… Но вот он мёртв. И помыслы его об окончании войны растаяли вместе с ним, как туман. Теперь, семьдесят тысяч мёртвых римлян, требующих мщения, перевесят чашу весов в сторону войны.

Ганнибал выпрямился: «Ну что же, рок ведёт меня дальше! Судьба Рима, сейчас, висит на волоске. Его военная мощь испытала, сегодня, колоссальные потрясения. Но мощь Рима в данный момент опирается не только на армию латинян, упор делается также и на союзнические силы. Политика Сената Рима c её республиканскими принципами очень мудра и взвешена. Многие соседи Латиума уже получили гражданские права, увеличен плебисцит, провозглашены избирательные права муниципий. Всё очень логично. Специально созданные магистраты и цензоры контролируют исполнение прав. Рим как бы не завоёвывает союзнические государства, а поглощает их, давая взамен им своё государственное устройство. Делается это не сразу, а постепенно, по мере романизации местного населения. Не учитывать сейчас силы буферных государств — союзников Рима — и идти в Латиум — большая ошибка! Мне нужно „другое“!» — подытожил свои размышления Ганнибал.

— Поднимите консула, соберите все знаки консульской власти, и завтра утром отправьте с обозом в сторону Неаполя, до ближайших римских военных разъездов! — приказал он.

— Клянусь, нимфами священной рощи Гадеса, ты слишком благороден по отношению к врагу, сын Гамилькара! — удивился Магарбал.

— Этот человек умер с честью, не выпустив из рук оружия, и будет погребён с честью, согласно традициям его народа! Снимите доспехи с убитых римлян, соберите всё оружие, — продолжил Ганнибал. — Всё переправьте в лагерь.

— А что ты собираешься делать с телами убитых римлян и знатных граждан Рима? — спросил Магарбал.

Ганнибал, сев на лошадь, повернул коня в сторону вопрошающего:

— Ничего, — был короткий ответ. — Пусть о них позаботятся жители Канн.

…Некоторое время они ехали молча. Магарбал искоса смотрел на сына Гамилькара… Ганнибал правил конём, почти не задевая поводьев — по-нуммидийски. Сам Магарбал, будучи командиром нуммидийской конницы, так ездить не мог, но его подчинённые правили лошадьми и ездили именно так. Эта особенность управления достигалась у нуммидийского народа с самого детства. Лошадью учились править ногами, чтобы в бою иметь свободными обе руки. Где этому обучился Ганнибал? для Магарбала было тайной.

— Ганнибал, — задал давно крутившийся в голове вопрос Магарбал, — что ты, теперь, собираешься делать? Теперь, когда силы Рима потеряли свою былую мощь, для тебя будет непростительной ошибкой не двинуть армию на Рим.

Ганнибал замедлил ход коня:

— Я ждал этого вопроса. От тебя или от кого-либо другого. — Ганнибал замолчал, обдумывая свой ответ. Через минуту он ответил: — Для всех нас очень важна победа, но в нашей сегодняшней ситуации, сейчас, важней всего быть непобедимыми! Сегодня, Магарбал, а вернее, уже вчера мы доказали римлянам наше умение побеждать! Но, вступив сейчас в Латиум, мы докажем им, что не умеем рассуждать! — Ганнибал похлопал коня по гриве.

— А теперь, Магарбал, нам пора увидеться с Ганноном!..