Ландшафты Алигьери

Эстер Сегаль, 2012

По аду и раю путешествовал не только герой Данте, но и герои многих других авторов. И там они не только изучали открывшуюся им местность, но и заполняли ее своими, порой очень странными, впечатлениями. А что происходит, когда в загробный мир попадает современный человек и вдруг обнаруживает, что все описанное его предшественниками совсем не совпадает с действительностью и что ад и рай – это вообще одно и то же?

2

Пока к долине я свергался темной,

Какой-то муж явился предо мной,

От долгого безмолвья словно томный.

Его узрев среди пустыни той:

«Спаси, — воззвал я голосом унылым, —

Будь призрак ты, будь человек живой!»

Он отвечал: «Не человек; я был им…»

Данте Алигьери, «Божественная комедия»

Я напился и продолжил озираться, обозревая местность вокруг родника.

Повсюду по-прежнему царило безмолвие, если не считать журчания воды, еще ранее обнаружившей странную непокорность, явно диссонирующую с законами леса. Я набрал горсть маленьких камешков и для интереса начал бросать их на землю. Они шлепались в ее податливую мякоть, ни малейшим образом не нарушая тишины. Я развернулся и бросил один в источник. Вода поглотила пронзившего ее пришельца с характерным чавканьем.

Все это меня очень заинтересовало, но мои размышления на этот счет не привели ни к каким выводам, кроме одного, уже порожденного мною ранее: я ничего не понимаю, и это уже серьезно начинает меня раздражать.

А так как мириться с собственной беспомощностью не в моих принципах, я решительно освободил свою ладонь от оставшихся камешков и обратился к своему мохнатому товарищу:

— Ну, вот что, родник пробивает себе путь в земле. Будем следовать этому пути.

Лисенок не ответил, но довольно бодро изобразил полную готовность мне следовать. И мы двинулись. Все той же малочисленной и странной процессией: впереди крошечный звереныш, позади долговязый и худощавый мужчина средних лет в деловом костюме (это я).

Кстати, что касается костюма, я могу с уверенностью сказать, что именно в нем я неделю назад выходил из своего офиса. Правда, в руке у меня тогда был портфель. А вот где этот портфель может быть сейчас, ума не приложу.

И очень жаль, ибо в нем хранится (буду пока относиться к потерянному портфелю в настоящем времени) добрая половина всех моих папок. То есть основная часть моего бизнеса. То есть в переводе на деньги…

Мысль о деньгах показалась сейчас совсем нелепой, ибо невозможно было представить, что за ближайшими деревьями развернулась гостеприимная шашлычная или еще нечто, где бы мне захотелось и удалось за что-нибудь расплатиться.

Лисенок, между тем, уверенно вышагивал вдоль русла нашего ручейка, который каким-то непостижимым образом все больше креп, расширялся и намекал на собственную неиссякаемость.

— Еще пара километров, и он, пожалуй, станет рекой, — сказал я не то самому себе, не то своему спутнику, который по-прежнему никак не реагировал на мои дружественные реплики.

Но пару километров мы так и не прошли, потому что минуты через две комок желтого пуха внезапно остановился как вкопанный.

— Ты чего это? — удивился я. — Пошли дальше.

Но он впал в ступор и впервые меня не послушался, как будто его инстинкт или какое-то особо лисье знание подсказали ему, что достигнута определенная черта, переступать которую категорически воспрещается.

— Ну, если ты пас, то извини: нам придется расстаться. Потому что меня совсем не радует перспектива остаться тут навсегда, и я отправляюсь дальше, — сказал я не без сожаления.

Лисенок, видимо, понял, но не поддался на мою провокацию, а проявил характер и затрусил восвояси.

— Ну что ж, — решился я — тебе назад, мне вперед.

Так я потерял своего единственного на данный момент друга. Причем безо всякой гарантии обрести замену. А она бы мне отнюдь не помешала.

Впрочем, надежда вновь оживила меня, когда я заметил, что по мере усиления течения явно редеют деревья.

— Этот лес заканчивается! — подбодрил я сам себя и ускорил шаг. И тут же впервые осознал, что мой голос является вторым (кроме шума ручья) звуком, который здесь слышен. И это было очень странно, ведь я тем самым как бы распадался на две ипостаси: основная часть моего тела подчинилась закону местной немоты, но голосовые связки остались при своем коронном мастерстве.

— Эге-гей! — крикнул я для проверки.

Эха не возникло, но звук был громкий, а мой голос — узнаваемый.

И больше ничего. Тишина.

Абсолютная тишина, размешанная в воздухе и посему проникающая повсюду и парализующая все, кроме моей гортани и водного потока.

Я закрыл глаза и сосредоточенно впитал в себя отсутствие звуков. А зря. Потому что на какое-то время я тем самым лишился возможности наблюдать. А услышать я никого не мог. Поэтому я не мог знать, что кто-то ко мне крадется, а когда я разлепил свои веки, он стоял уже прямо передо мной.

Я вздрогнул и невольно попятился.

Он сделал приветственный знак рукой.

Я вгляделся в него пристальнее.

Он сделал то же самое.

Мне показалось, что он кто-то из знакомых, но давно забытых.

Он даже не пытался сличить мои черты с чьими-то из банка данных его памяти: было очевидно, что он и так прекрасно знает, кто я такой.

И вот это, кстати, было мне на руку. И я тут же мысленно понадеялся, что незнакомец наконец-то разъяснит мне, что со мной происходит.

— Здравствуйте! — несмотря на абсурдность ситуации я посчитал разумным соблюдать приличия.

— Здравствуйте! — откликнулся он.

— Я тут заблудился, — подыскал я нужную формулу для продолжения беседы, деликатно намекая, что неплохо бы было, чтобы и он объяснил, кто он такой и как оказался рядом.

— Я тут живу, — отзеркалил он мою формулу с одной фактической поправкой.

— Вы тут один живете? — поинтересовался я, готовясь к тому, что сейчас вслед за первым сюда повалят и остальные аборигены.

— Нас тут много, — подтвердил мою догадку он и тут же рассеял мои опасения, — но они там, за рекой, и через нее почти никогда не переходят.

Я догадался, что рекой именуется ручей и что он служит водоразделом между здесь и там.

— А Вы зачем перешли? — тут же продолжил я допрос незнакомца и, глядя на его ноги, обутые в совершенно сухие мокасины, добавил: — И как перешли?

Он проследил за моим взглядом и подробно и поступательно разъяснил:

— Я перешел, чтобы тебя встретить. Перешел вброд. Обувь снял и держал в руках. Штанины закатал.

Я молча кивнул и задумался, что бы такое спросить дальше.

Он выжидал молча.

— Где мы? — наконец решился я, приступая от преамбулы к самой сути.

— О… — растерялся он. — Что, вот так прямо сразу?

— А что, это место засекреченное?

— Да нет, вполне даже доступное массам.

— А массы за рекой?

— Да, они за рекой.

— А как река называется?

— О… — незнакомец снова издал тот же конспиративный звук.

Я слегка разозлился.

— Может быть, мне не положено такими вещами интересоваться? Так Вы прямо так и скажите, чтобы я зря к Вам не приставал.

— Да нет, интересоваться можно. Просто о некоторых явлениях тут у нас принято самостоятельно догадываться.

— И кто Вы такой, мне надо догадаться самому?

— Нет, это я Вам могу сказать. Меня зовут Жан Поль, — незнакомец улыбнулся и протянул мне руку.

Рука была теплая и располагающая к доверию. Впрочем, как и ее хозяин: человек среднего возраста и ниже среднего роста с одновременно приветливым и слегка ироничным взглядом больших глаз.

Я тоже представился.

— Ну, вот и славно — сказал он. — Тогда пойдем.

— Куда?

— К нам.

— За реку?

— За реку.

— А зачем?

— Ну, раз уж Вы здесь, наверное, Вам стоит осмотреться получше и узнать побольше.

— А, кстати, почему я здесь?

— Чтобы увидеть и узнать.

— Логично, — согласился я. — Но совершенно не понятно.

— Пока, — успокоил он.

— Что «пока»?

— Пока не понятно. Но это ненадолго.

— Вы думаете?

— Я уверен.

— А почему именно я?

— Ну, Вы вовсе не первый.

— А где мой портфель?

— Остался там, вместе с остальными вещами.

— И я смогу их забрать?

— Это зависит только от Вас.

— Тогда я заберу.

— Вполне возможно.

— Но не точно?

— Я же сказал: это зависит от Вас. Если Ваше желание получить свои вещи обратно не изменится, то обязательно заберете.

— А почему оно должно измениться?

— Потому что там всякое случается.

— «Там» — это за рекой?

— За рекой.

Дальше мы некоторое время шли молча, и я пытался как следует утрамбовать в сознании все услышанное от Жан-Поля. Утрамбовывалось плохо.

— А почему я ничего не помню? — начал я новую серию расспросов.

— Так всегда бывает, — ответил он, опять более чем уклончиво.

— А почему?

— Так уж оно устроено.

— Кем?

— А вот это из тех вопросов, об ответах на которые догадываются сами.

— А если я не догадаюсь?

— Тогда вернетесь за портфелем и уйдете.

— В таком случае, стоит ли вообще догадываться?

— А разве Вам не интересно попытаться?

Я сразу не нашелся, что ответить.

С одной стороны, мне, пожалуй, действительно, было интересно. Но, с другой стороны, в мире и помимо этого оставалось множество интересных вещей, которыми мне, вероятно, тоже стоило бы заняться, но время и солидность моего растущего бизнеса не позволяли. Так с чего я должен был сейчас рисковать своим положением неизвестно ради чего?

— А мы уже почти пришли. Вот здесь надо пересекать реку.

Я прервал свои размышления и проследил за протянутым в направлении предполагаемого брода пальцем Жан Поля. Указанное место совершенно ничем не выделялось.

— Как Вы определяете точно место? — удивился я. — Тут же нет ничего особо приметного.

— Я ничего не определяю. Я просто вижу, что это здесь.

Я пожал плечами. Жан Поль между тем начал закатывать штанины своих брюк для обратного пути.

Я помедлил чуть-чуть и последовал его примеру. И тут он едва заметно улыбнулся.

— А, собственно говоря, Жан Поль, откуда Вы знали, что я здесь? И почему именно Вы пошли меня встречать?

— Знал и пошел по одной простой причине: потому что работа у меня такая. Я — проводник.

— Через реку?

— Через реку. И через все остальные места, которые за ней, тоже.

— А кто назначил Вас проводником?

— О… так сложились обстоятельства. Это, впрочем, было предопределено уже давно. Как только я отважился написать одну пьесу.

— Вы драматург?

— Да, и писатель, и философ. По крайней мере, так пишут в энциклопедиях. Там, у вас. Но здесь это мало кого интересует. Впрочем, как и меня самого.

— А как называлась Ваша пьеса?

— «За запертой дверью».

— Простите, не знаю, не читал.

— Я совсем не удивлен. Хотя когда-то она была очень популярна. Как и остальные мои произведения.

— Вас забыли, Жан Поль?

— Нет, меня помнят.

— А о чем пьеса?

— Об аде.

— О чем?

— Об аде. О месте расплаты для грешных душ.

— Вы хотите сказать, что из-за того, что Вы описали ад, Вас сделали местным проводником?

— Да, именно так.

— Но тогда… — тут я сам испугался собственной мысли. — Логика может быть только одна: Вас сделали проводником того места, на которое Вы посягнули в своем творчестве. И это значит, что мы сейчас… в аду?

— Вот видите, Вы уже начали догадываться.

— Но, позвольте, этого же просто никак не может быть. Ведь я-то жив. Или… Скажите, я жив?

— Да, Вы еще живы. Ну, по крайней мере, в том смысле, который Вы пока подразумеваете.

— А есть еще какой-то?

— Более чем.

— А Вы?

— В том смысле, который Вы подразумеваете, — нет.

— Тогда как же мы общаемся? И зачем?

— Всему есть объяснение. И Вы его получите.

— Когда мы перейдем через реку?

— Не ранее.

— А эта река… Это что… она?

— Вы имеете в виду реку из царства мертвых?

— Ну да, эту самую, как ее?.. Лету — реку забвения. О, Б-же, я ведь из нее уже пил!

— Ах, оставьте, пожалуйста, Ваши примитивные представления. Ну, пили. И что? Право, ничего страшного. Немного воды (кстати, заметьте, чистейшей!) еще никому не навредило.

— Но это та самая река?

— Когда Вы говорите о «той самой», имейте, пожалуйста, в виду, что народные представления о ней весьма смутны и не соответствуют действительности. Вы начитались когда-то древнегреческих мифов, да попользовались пару раз идиомой «кануть в Лету», и думаете, что уже все знаете. А это, поверьте мне, далеко не так.

То есть, конечно, древние греки действительно верили в реку забвения, из которой души умерших обязаны испить для того, чтобы забыть о своих грехах и чтобы тем самым ничто не омрачало их вечное пребывания в преисподней. Но, видите ли, это все очень поверхностно. Да, и сами посудите, где же логика? Ведь если в аду необходимо страдать за былые ошибки, какой же смысл их забывать?

— Да, пожалуй, — согласился я.

— Вот-вот! Поэтому и сами греки, запутавшись в собственных представлениях об Аиде (об аде, то бишь), ввели в систему его координат еще одну реку. Но то уже была Мнемозина, то есть река памяти. А Данте называет ее Эвноя. И из нее надо было пить для того, чтобы не забыть, а вспомнить. Соответственно, не о грехах, а добрых делах и важных достижениях.

— А из этих рек можно было пить по собственному выбору?

— Некоторые думали, что так. А некоторые полагали, что пить приходится из обоих.

— Но тогда ад автоматически превращается в рай. Ибо чего проще: выпил из Леты — забыл о плохом. Хлебнул из Эвнои — вспомнил о хорошем. И живи себе с полным ощущением своей абсолютной праведности.

— Вы совершенно правы! — обрадовался проводник, и я не без гордости отметил, что он доволен смышленостью своего очередного клиента (меня). — Поэтому мне гораздо больше нравится не греческая, а еврейская легенда о реке забвения.

— Как, и у евреев была Лета? — удивился я.

— Да, была. И есть. И они об этой реке писали еще задолго до греков. Только называется она в этих текстах по-другому.

— Как же?

— Динор.

— И чем Вам больше нравится Динор?

— Тем, что из него пьют вовсе не сразу по прибытии в ад, а только по завершении определенного периода искупления. То есть сначала нужно отстрадать, и только потом выпить и забыть о том, что тем самым оплачено.

— Логично, — согласился я.

— И вот что интересно, — продолжил Жан Поль. — Пройдя через Динор, душа, по мнению еврейских философов, удостаивается большего и более возвышенного понимания истины. И, стало быть, эта река в каком-то смысле объединяет в себе обе греческие реки: и Лету, и Эвною. Ибо с помощью одного и того же Динора ты и забываешь, и обретаешь новое знание.

— Ехал грека через реку… — вспомнил я некстати.

— Вы думаете, это имеет какое-то отношение? Впрочем, почему бы и нет? Язык — штука гораздо более объемная, чем кажется на первый взгляд. Подойди к нему с позиций языковой археологии и чего только не раскопаешь! Напластования эпох и культур, смешение святости и лицедейства. И это здорово!

— Похоже, Вам все-таки не так уж безразлично то, что Вы были писателем, — сыронизировал я.

— Пережитки! — отрезал он.

— А где Харон? — поспешил я переменить тему. — Разве не он проводник?

— Проводники все время меняются., — объяснил Жан Поль. — Если верить Данте, то его водил Вергилий. Сам Данте тоже не избежал этой участи. Потом эту должность наследовали другие. До недавнего времени проводником тут был Гессе. А теперь вот я.

— И все писатели?

— Увы.

— Ну, я-то не писатель, так что мне это не грозит.

— Если только Вы еще не станете писателем.

— А это возможно?

— Не более и не менее, чем возвращение Вашего портфеля.

— Но это, насколько я помню, зависит только от меня самого.

— Именно так.

— В таком случае, я не собираюсь становиться писателем. И тем более писать произведения об аде.

— Ну, что ж, давайте пока что так и порешим.

— Вот что-то не нравится мне Ваше «пока что».

— Но более точно вряд ли можно определить.

Тут Жан-Поль окончательно справился со штанинами и начал стаскивать мокасины.

Я тоже потянул за шнурки своих ботинок. А потом мы пошли к берегу и начали заходить в реку. Она оказалась вполне приятной температуры.

— Видит грека в реке рак… — вспомнилась мне еще одна дурацкая строчка.

Жан Поль промолчал.

— И все-таки не понятно, — опять встрял я. — Почему я в аду?

Жан Поль безмолвствовал. Потерял охоту к беседе? Или, может, того требовал ритуал перехода через реку?

— Да, кстати, — поинтересовался я, как бы мимоходом. — А как Ваша фамилия?

— Сартр.

— Как?! Да разве же Вы не были атеистом?

— Был.