Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души

Эстер Кей

В начале 90-х годов в мире наблюдалось интересное явление: люди открывали для себя Библию, изучали еврейские корни и истоки этой книги. Брали себе еврейские имена. Некоторые шли дальше: выезжали в Израиль на «посмотреть» и на «пожить». Я же еще и вышла замуж за раввина. Потом встал вопрос, как использовать свои знания выпускницы МГПУ, МГУ, других вузов, преподаватель оказалась внутри узкой конфессиональной тусовки (общины Цфата). Начала писать книги. Родила славных детей. Читайте…

6. Я, папа и мировая политика

У нас с папой было очень много общих интересов. Зимой мы вместе катались на коньках, летом ловили рыбу, осенью жгли садовую листву и распиливали дрова старенькой пилой, из-под которой разлеталась пахучая стружка… И восприятие мира у нас было схожее: мы так любили и умели (ведь не все умеют!) дышать свежим воздухом, так различали небесные оттенки вечерней и утренней зари, так трепетно прислушивались на берегу лимана в палатке к разным чудесным звукам ночи… то сова ухнет, то рыбка плеснет, то лягушка квакнет, то электричка на железной дороге громыхнет… а потом слышны лишь сверчки да соловушки… тишь, благодать кругом!

А в декабре, пока снег еще не успеет припорошить ледяную гладь, каково скользить на рассекающих лезвиях по озеру! Мы с папой катаемся, а Чомбик, щенок-овчарка, гоняется за нами с громким лаем, умоляет нас не подвергать себя опасности. Чомбик, не волнуйся, лед же толстый! Да какой гладкий, зеленоватый, волшебный! Просто взмываешь на крыльях, расстояния улетучиваются, и все огромное озеро пересекается нами из конца в конец за пару минут… На одном берегу озера стоят здания с большими неоновыми буквами Народ и партия едины, которые ярко вырисовываются на фоне вечернего неба, а на противоположном берегу золотится монастырский купол, вот и гоняешь туда-сюда, от монастыря — к партии и народу, которые едины, а потом от партии и народа — обратно к (разумеется, заколоченному) монастырю… Из года в год повторялось в нашей семье таинство изготовления виноградного вина, это тоже было нашим с папой общим делом. Давили осенью на даче мелкий виноград сорта изабелла, смешивали со всякой всячиной и погружали в огромные стеклянные сосуды, в которые вставлялись резиновые трубочки. Там жидкость точно вскипала — булькала, бродила… В декабре холодные бидоны с готовым вином ставились на чердак, и после дегустации слезть с чердака по приставной деревянной лестнице надо было уметь. Потому что голова кружилась от вкуснейшего вина, а зубы и губы, прикасавшиеся к краям обледенелого алюминиевого бидона, ломило от холода.

Еще у нас было увлекательное занятие, заполнявшее ненастные вечера: проявка фотоснимков. Что за магические слова — штатив, проявитель, закрепитель, не говоря уж о специальной красной лампе, о выключенном свете, о трепетном счете вслух, когда держишь фотобумагу на штативе! Один (не раз, это слишком коротко, а именно один)…два, три… двадцать… готово! Что за специфические запахи химикатов, сопутствующие чудесному выявлению черно-серых контуров, силуэтов и, наконец, лиц на абсолютно белом до того листе фотобумаги! Вот, глядишь, появились очертания двора, а вот и наш щенок, и уже видно не только голову, туловище и хвост, а даже умильное выражение довольной чомбиковской мордочки. А вот дедушка в валенках и тулупе, занятый растопкой печи, и тут же, под боком — я, подаю ему чурбаки-дровишки, любуюсь пляской огня за заслонкой.

Готовые фотоснимки мы налепляли на стекла окон, чтобы, во-первых, они не скручивались, а во-вторых, чтоб высыхали — ведь из закрепителя вынимаешь их мокрыми и липкими. Высохнув, фотокарточки сами слетали со стекла на письменный стол.

…А еще иногда по вечерам мы с папой включали старенькое радио и ловили заглушаемые помехами свободные заокеанские радиостанции.

Делали мы это не из злостного антисоветизма, а просто потому, что на шкале громоздкого радиоприемника было написано много названий столиц и городов мира и звучали они так маняще — Париж, Мельбурн, Калькутта, но в то же время нам нельзя было даже мечтать о том, чтобы когда-либо все эти места увидеть. Разве что по телевизору, в 40-минутной передаче Клуб кинопутешествий, которая бывала раз в неделю и в основном показывала тяжкую жизнь каких-нибудь никарагуанских крестьян, занятых обработкой сахарного тростника.

Но вот пришел день, когда, подсоединив какие-то особые проволочки к внутренней стенке приемника, папа научился среди треска, шума, непонятных какофоний ловить русскоязычные передачи — в частности, одну, именовавшую себя Радиостанцией Свобода.

Что за свобода имелась в виду и как вообще можно было быть свободнее нас, советских граждан, мы с папой не очень понимали. Однако все-таки приникли к мембране пыльного радиоприемника и отведали запретного плода.

Запретный плод, впрочем, оказался совсем невкусным.

Голоса дикторов были какие-то неприятные, недобрые, да и стиль передач казался чуждым. Информативная сторона была весьма однообразна, малоинтересна. Зато как глушили их советские глушители! Это яростное глушение весьма способствовало тому, чтобы пробудить мое любопытство к подобным передачам… Странно было слышать критику в адрес вроде бы незыблемого советского строя, иронию и осуждение тоталитаризма. Этого осуждения ведь не могло прозвучать внутри страны! Да мы и не знали, что в глазах Запада мы — тоталитарная страна. Когда мне было лет десять, я разметила все страны на большой настенной карте мира — какая страна за нас, за коммунизм и светлое будущее, а какая — оплот реакции. Я была очень рада, когда к нашим, прогрессивным силам прибавилась Эфиопия. А потом Кампучия. А потом Афганистан. Это было мирное завоевание планеты, которая, казалось, скоро уже вся покроется алыми флагами, белыми голубями и транспарантами Да здравствует коммунизм! Только вот толстопузая Америка и некоторые близорукие правительства Европы еще пока противятся этому историческому процессу. А есть страны — ни то, ни се, как, например, Швейцария. И Антарктика, к моему разочарованию, пока еще не была нашей. Следовало бы, по моему мнению, приобщить к процессу мирного коммунистического завоевания также и пингвинов, и белых медведей.

Став постарше, я услышала от взрослых всякие анекдоты о тупых престарелых вождях советской державы. На каком-то этапе эти анектоды, проникнутые инакомыслием (сталинский термин), перестали быть подпольными, и люди уже не боялись их рассказывать.

Но когда критика в адрес общественного строя звучит по радио, с международной трибуны, — это гораздо серьезнее, чем какие-то анекдоты.

— Пап, — спрашивала я с удивлением, — это они все врут? Мы же самые прогрессивные! Это они от зависти на нас клевещут, да?

Отец отвечал мне, что не все следует воспринимать всерьез. И наше радио, и антисоветское — предвзяты. Выводы делать надо самостоятельно и при этом, конечно же, не плевать в колодец, из которого пьешь, то есть не высмеивать собственную страну.

Вскоре после того, как Циклоп раскрыл мне происхождение моей мамы, я поймала по радио передачу Коль Исраэль и с бьющимся сердцем услышала язык иврит и еврейскую музыку. Где он на карте-то, этот крошечный Израиль, прозванный советской прессой ближневосточным агрессором? Его и найти-то, что иголку в стоге сена. Когда же я его отыскала, то решила его до поры до времени никак не помечать — ни нашим, ни оплотом реакции. Ведь говорит же папа, что выводы надо делать самостоятельно. Вот я и разберусь с ним как-нибудь, с этим Израилем. Потому что название ближневосточный агрессор ни в коей мере не исчерпывает внутреннего содержания этой таинственной страны, от одного имени которого — И 3 Р А И Л Ь — я почему-то впадаю в задумчивую тоску.

…Однажды осенью, водворяя на чердак тяжелые бидоны с вином, я не сразу слезла по лестнице вниз, а решила покопаться в чердачной пыли и извлечь из нее стопку старых-престарых газет — кажется, хрущевского времени. И, к своему удивлению, наткнулась в этих газетах на очень даже положительные статьи о социалистическом Израиле и на портреты Голды (опять Голда) Меир и других общественных деятелей! О небо, даже колхозы там упоминались, только именовались они кибуцами!

А в свежих газетах, которые мы регулярно получаем, Израиль иначе как агрессором и хищником не называется. Интересно, почему?

Еврейская страна… Кто они такие, эти загадочные евреи? Рога у них, что ли, растут — почему отношение к ним столь подозрительное, недоверчивое? Но у мамы нет никаких рогов! И у ее матери, бабы Муси, тоже не помнится мне, чтобы были рога. И у тети Милы, маминой сестры, которая живет в Москве, тоже нет: я с мамой и папой не раз гостила у тети, и она водила нас на ВДНХ, и вообще она очень хорошая.

Может, расспросить об этом саму маму?

Нет, нет, только не это!

Странными были устои нашего демократического и вроде бы покончившего с национализмом общества, если спросить человека насчет его еврейства мне казалось столь же неприличным и бестактным, как поинтересоваться наличием у него рогов…