Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души

Эстер Кей

В начале 90-х годов в мире наблюдалось интересное явление: люди открывали для себя Библию, изучали еврейские корни и истоки этой книги. Брали себе еврейские имена. Некоторые шли дальше: выезжали в Израиль на «посмотреть» и на «пожить». Я же еще и вышла замуж за раввина. Потом встал вопрос, как использовать свои знания выпускницы МГПУ, МГУ, других вузов, преподаватель оказалась внутри узкой конфессиональной тусовки (общины Цфата). Начала писать книги. Родила славных детей. Читайте…

12. Сара

Сара была, в отличие от меня, типичной еврейской красавицей с черными умными глазами, бледной, чуть ли не белой кожей и блестящими черными волосами. А одета она была как принцесса — в черное приталенное платье с белым кружевным воротничком, что заставило меня устыдиться за свои потертые джинсы.

— Тебя с рождения звали Сарой? — недоверчиво спросила я после того, как она представилась.

Как это возможно, чтобы советскую девушку звали Сара? Она ласково улыбнулась и жестом пригласила меня в столовую.

— Идем, сейчас кидуш будет. За едой познакомимся получше, и я тебе расскажу, если хочешь, как получилось, что я Сара.

Мы зашли в столовую, где уже собрались все мужчины, и, скромно стоя поодаль от них, ответили что-то вроде Аминь на произнесенное раввином благословение на бокал вина. Вслед за Сарой я отпила вино из поданного нам тускло-серебряного кубка, а затем она набросила на мое плечо полотенце и объяснила, каким образом нужно мыть руки на хлеб.

Вот чудеса-то! Даже мыть руки — это, оказывается, еврейское дело… — подумала я. — И вино пьют здесь тоже как-то особенно, по-еврейски. Я повторила за Сарой благословение на мытье рук — и впрямь, мои собственные руки ощутили некую святость, появившуюся в них вместе с чистотой.

Сюрреализм какой-то, — решила я.

Мужчины заняли длинный стол, а мы с Сарой примостились в смежной со столовой кухне, где уютно теплились укутанные полотенцем кастрюли с едой на плите, накрытой какой-то железной пластиной.

— А почему огонь накрыт? — заинтересовалась я. Сара деликатно поднесла палец к губам и передала мне кусок хлеба.

— Скажи: Борух Ато… Я сообразила, что опять требовалось произнести благословение. Я была послушна, так как осознавала, что это не просто застывший ритуал, а что-то очень живое и насущное.

Сказав благословение, я увлеклась вкусным хлебом и забыла о вопросе, который хотела задать.

Мы положили себе в тарелки винегрет, селедку, салат из тертых яиц и принялись за еду.

Мужчин мы могли слышать, но не видеть. Через приоткрытую дверь доносились их разговоры на русском, идише и английском языках, перемежаемые смехом и стройным пением. Отблеск субботних свечей из столовой на кухню не доходил, но духовно наполнял и ее, придавая всему какую-то возвышенность.

–…Меня вообще-то Катей звали, — возобновила разговор Сара, — еврейское имя я сама взяла.

Что значит взяла? Имя дается родителями! — мысленно воскликнула я, но решила не перебивать Сару.

— Мой отец, видишь ли, еврей, а мама русская. Я всегда к Б-гу тянулась, но о синагоге ничего не знала.

Я понимающе кивнула — что и говорить, ситуация весьма знакомая, похожая на мою.

–…Поступила я в университет, — продолжала Сара, — на исторический факультет… — А я на журналистике учусь, — вставила я реплику, не утерпев.

— Да? А где ты живешь? В общаге?

— Нет, у тети в Люберцах. А ты — в общаге?

— Нет, не дай Б-г в таком месте жить… Я, к счастью, москвичка.

— Ясно. Ну, давай, рассказывай дальше, извини, что перебила.

— Так вот, два года назад я поступила в университет, и в один прекрасный день подходит ко мне парень и говорит: Катя, почему ты не ходишь в синагогу, ты ведь явная еврейка. Приходи на субботу! Мне стало интересно, а этот парень — он, кстати, тоже здесь присутствует, — привел меня на ближайший шабос сюда, в Марьинку. Сразу представили меня реб Довиду — я тебе покажу его — и расспросили о семье. Тут же выяснилось, что по еврейскому закону, по Торе, никакая я не еврейка.

— Почему? — воскликнула я, представив себе разочарование Сары.

— Потому что определяют по матери, а не по отцу.

— Правда? Ну, и что же ты могла поделать?

— Я не только могла, я и сделала, — сказала Сара, просияв всем своим чудным ликом, — я прошла гиюр.

— И тогда тебя назвали Сарой?

— Ну да.

— А гиюр — это что, посвящение в еврейство?

— Да, вроде того.

— Здорово, — вздохнула я, — значит, еврейское имя получаешь только если проходишь гиюр. А если мне, например, его не надо, то я и имя получить не могу? Жаль. Мне так хочется быть Эстер!

— Ты хочешь взять имя Эстер? — переспросила Сара.

— Очень! У меня так и звучит в ушах: Эстер бас Голда.

— Кто это — Голда?

— Моя мама. То есть она Галина Семеновна, но Циклоп сказал, что она Голда.

— Кто сказал? — совсем запуталась Сара.

— Ну, учитель один. Он евреев не любит. И он так насмешливо сообщил мне в свое время, что имя моей мамы — Голда. В тот же день я утянула мамин паспорт, чтобы заглянуть в него. И точно, там было написано, что она еврейка! Но вместо Голды было Галина.

— Почему ты не спросишь об этом у самой мамы? — удивилась Сара.

— Я спросила. Тогда мама мне и рассказала, что ее родители были евреи. Но распространяться на эту тему она не любит.

— Понимаю, — отозвалась Сара. — Во всяком случае, имя Эстер ты спокойно можешь взять. Реб Довид объяснит тебе, как это делается. А кстати, в следующем месяце будет Пурим, праздник королевы Эстер! Ты здесь появилась как раз вовремя!

Сара встала из-за стола, чтобы подать на мужскую половину второе блюдо — им оказалась горячая разваристая гречневая каша — после чего снова уселась и продолжала разговор.

— Скажи-ка, — переменила я тему, — эта община — как бы подпольная? А все эти иностранцы — раввины?

— Иностранцы — это прежде всего люди Ребе, не обязательно раввины.

— Какого Ребе?

— Любавичского. Он в Бруклине живет и уже долгие годы поддерживает все еврейские общины Союза. Посылает еду, книги, учителей… Благодаря ему все и держится. Раньше было очень тяжело, постоянное давление, слежки, угрозы… Сейчас посвободнее стало. Конечно, все мы под колпаком. Но уже можно одновременно и посещать синагогу, и сохранять место работы или учебы. Это, по крайней мере, позволяет молодежи приходить сюда без каких-то серьезных осложнений. Для парней уже есть иешива, они здесь и спят, и учатся. А девиц, кроме нас с Дорой, больше пока нет.

— Кто это — Дора?

— Приходи завтра утром на молитву, познакомишься, — ответила Сара, дуя на горячую кашу.

— Завтра — вряд ли, — неуверенно сказала я.

Во-первых, утром по субботам есть занятия в университете. Во-вторых, не слишком ли быстро я позволяю втянуть себя в этот внезапно открывшийся мне еврейский мир, так резко отличающийся от привычной реальности?

На сладкое Сара раздала всем какое-то простенькое домашнее печенье, после чего мужчины занялись произнесением застольной молитвы.

Мои свечи догорали.

Москва лежала в снегу — огромная, важная, надменная. Москва и не знала, что есть тут, в районе Рижского метро, в Вышеславцевом переулке, маленькая деревянная синагога, уголок духовного Израиля.

Небо — знало, судя по хитренькому мерцанию звезд, но не выдавало тайну. Снег не был антисемитом. Он нежно убелял все постройки, и синагогу тоже.

Мы с Сарой спустились по лестнице к выходу. Она приложила палец к дверному косяку и объяснила мне:

— Видишь, прибита мезуза. Внутри нее — пергамент с главной еврейской молитвой Шма.

На воротах во дворе также имелась мезуза, и я решила последовать примеру Сары и тоже поцеловать приложенные к мезузе пальцы.

Меня охватило ощущение святости, исходившее от моих собственных пальцев.

— Очень интересно, — только и сказала я.

Сара проводила меня до автобуса, и мне показалось, что она колеблется, сказать мне что-то или нет.

В конце концов она лишь спросила:

— Тебе далеко ехать, да?

— В Люберцы.

— А… Ну, давай, пока. Я тут близко живу. Счастливо!

Мы попрощались, и я со странным чувством вошла в автобус. С меня точно слетела вся чудная святость субботы, и я с ощущением внутренней пустоты оплатила проезд и уселась рядом с парнем в наушниках, который внимал рок-музыке и экстатично дрыгал ногой в такт.