9. Кэтрин
23 декабря, 12:49
Я уже знаю, где нахожусь, еще до того, как открываю глаза.
Понимаете, в больницах есть особый запах.
Принято считать, что больничный запах пахнет чистотой. Но он слишком чистый. Настолько, что вызывает недоверие. Потому что маскирует некоторые вещи.
Бактерии и сепсис, плохие новости и прощания навсегда.
Медленно и неохотно приоткрываю глаза и сразу же издаю стон: жуткий неоново-зеленый свет флуоресцентных ламп отдается стреляющей болью в моих глазницах.
Мне удается продержать глаза открытыми достаточно долго, чтобы посмотреть на себя и обнаружить, что на мне ужасная больничная сорочка. Такая, из которой задницу видно. На сорочке узор из облачков.
Все это позволяет мне сделать два вывода.
В этой больнице я — пациент.
А еще я в аду.
Только вопрос: как я, собственно, в этом аду оказалась? Вот этого я не улавливаю.
Снова закрываю глаза и пытаюсь заставить мозг разобраться в царящей в голове путанице. Помню, как говорила с… Мартином?
Нет, с Марвином. Нет. С Мэтью? Нет.
На самом деле мне немного легче оттого, что я не могу вспомнить его имя, потому что это мое нормальное состояние.
Снова через силу открываю глаза и обращаюсь к пустой комнате.
— Эм… здравствуйте?
Мне отвечает только монотонное гудение аппаратов.
Медленно поворачиваюсь на звук и с тревогой понимаю, что мою руку и одну из этих аппаратов соединяет трубка капельницы.
Нетушки. Мне это совсем не нравится!
— Здравствуйте! — снова пробую я, на этот раз погромче. Чуть нетерпеливо. Ну ладно, очень нетерпеливо. — Мне что, на какую-то кнопку для обслуживания номеров нужно нажимать?
Допустим, «обслуживание номеров» — не совсем правильная формулировка, но есть вероятность, что это кого-нибудь выбесит достаточно, чтобы обратить на меня внимание.
Увы. Ноль реакции. Поворачиваю голову к двери, чтобы мой голос лучше доносился до людей, у которых есть ответы.
Это движение было большой ошибкой. Мне становится так больно, как будто мне проломили череп, не иначе. Следом на меня накатывает волна тошноты.
— Вашу ж…
Снова жмурюсь, чтобы не видеть зеленого света, потому что уверенно могу сказать: сейчас в этой комнате наверняка нет ничего зеленее моего лица. Делаю глубокий вдох через нос и молюсь, чтобы тошнота осталась пассивной и не перешла в фазу атаки.
К счастью, небольшую вечность спустя меня перестает мутить.
Я усвоила свой урок и не совершаю резких движений. Вместо этого перебираю мысль за мыслью в попытке разобраться в своих последних воспоминаниях.
Итак, что же мы имеем?..
Плетущиеся туристы.
Посыпка из «Старбакса».
Silver Bells.
Майкл. Мэтт. Мартин.
Митч!
«Рокетс».
Такси.
Сминающийся металл.
На этом моменте все обрывается.
— Так-так, — бормочу я.
Единственный логичный вывод — я попала в аварию. И виноват в ней был, вероятно, не мой водитель, потому что нью-йоркские таксисты никогда не провоцируют аварий.
Должно быть, туман в моей голове начинает рассеиваться, потому что я наконец соображаю, что где-то в тонких, как бумага, простынях должен быть небольшой пульт. Я помню, что во время папиных затяжных визитов в больницы такие всегда были у него под рукой — на случай, если ему понадобится помощь.
Мне сейчас точно нужна помощь. Помощь, чтобы смыться отсюда к чертям.
Я ненавижу больницы. В особенности — больницы под Рождество.
Пальцы скользят по холодному жесткому пластику. Я раз за разом нажимаю на самую большую кнопку, пока до меня не доносится звук чьих-то шагов. Судя по всему, это обувь на резиновой подошве, но я все равно слышу, насколько раздраженная эта походка.
На мой взгляд — необоснованно. Это же я привязана к кровати в сорочке, которая не прикрывает задницу; кто бы ко мне ни шел, он полностью мобилен, а посему дуться ему не положено.
Шаги останавливаются у моей кровати, и я открываю глаза.
— Наконец-то, — бормочу я и медленно поворачиваюсь к медсестре.
Внимательно ее разглядываю.
Я очень уважаю всех медсестер, правда. За время, что папа был болен, я повидала многих и знаю, что это неблагодарная, изнуряющая работа.
А еще я знаю, что даже самая добросердечная медсестра под конец смены может стать немного раздражительной. Или очень раздражительной, если это была двойная смена.
— Во сколько вы сегодня начали работать? — спрашиваю я.
Она удивленно на меня смотрит.
— Прошу прощения?
— Ваша смена. Как долго вам осталось?
Она озадаченно смотрит на часы.
— Я заканчиваю примерно через час. А что?
— Это ваша первая смена? Или вторая?
— Первая. Любезная, вам что-то нужно?
Ах, с чего бы начать? Мне нужны объяснения. Такси домой. Моя одежда.
Телефон! Господи! Что, если я пропустила звонок от Гарри? Тот самый звонок?
— Не могли бы вы отдать мне мой телефон? Пожалуйста, — торопливо добавляю я, чтобы дать понять: я из хороших пациентов.
Вместо ответа она смотрит на свой планшет, переводит взгляд между ним и аппаратами, к которым я подсоединена.
— Как вы себя чувствуете? Хотите пить? Есть?
Ни то ни другое. Но хотя меня все еще подташнивает, головная боль в разы хуже. По опыту, нет такой мигрени, с которой бы не справилась хорошая питательная еда.
— Не откажусь от еды. Только ничего больничного, пожалуйста. При всем уважении, кормят здесь отвратительно, а меня и так мутит.
Медсестра кивает.
— Никакой больничной еды, ага. Знаете что? Давайте-ка я сразу закажу что-нибудь, — говорит она. — Как насчет китайской кухни? Я не отказалась бы от яичного рулетика.
— Хм-м, — поджимаю губы. — Может, суши? Думаю, рис мне сейчас помог бы.
— Хорошо, как скажете. Согласны на ассорти из сашими? — спрашивает она.
Пожимаю плечами.
— Вполне. Только без угря, пожалуйста. Ой, и проследите, если можно, чтобы они не подсунули мне легкий соевый соус? Я люблю темный.
— Да запросто! — говорит она. — Почему бы мне самой за этим всем не смотаться. Мне же делать больше нечего.
Я благодарно улыбаюсь.
— Так мило с вашей стороны…
И наконец замечаю причудливое выражение ее лица. Моя улыбка меркнет.
Все становится на свои места.
— Это был сарказм.
Она улыбается, без злорадства, и похлопывает меня по плечу.
— Ну что, как насчет хорошенького желе?
Пялюсь на нее. В желе нет ничего хорошего.
— Пожалуйста, скажите, что это тоже шутка.
— Да ладно вам, по текстуре желе и сашими — практически одно и то же. — Теперь она улыбается шире. Более искренне.
Пытаюсь улыбнуться в ответ.
— Телефон? Пожалуйста.
— Ничем не могу помочь! — Чем дольше медсестра здесь находится, тем радостнее становится ее голос, как будто ее настроение немножко улучшается с каждой просьбой, в которой она мне отказывает. — Желе вам точно можно, — продолжает она. — У меня есть вишневое, апельсиновое и лимонное. И мое любимое: синее.
Господи помилуй!
— Синий — это не вкус. — Я чувствую, что должна это отметить.
Медсестра не отвечает, и я смутно слышу, что в комнату заходит кто-то еще. На этот раз — не на резиновом ходу, а звонко и тяжело, как мужчина в деловых туфлях. Его шаги сопровождает не писк больничной аппаратуры, а звук ровно катящегося дорогого чемодана. Надежные колесики.
Следом я чувствую запах. Он затмевает запах больницы. И все другие запахи, на самом деле.
Свежий. Но пряный. Мужественный.
Я начинаю паниковать, и паника вытесняет все: и раздражение, вызванное медсестрой, и раскалывающуюся от боли голову, даже тревогу из-за пропавшего телефона.
Я знаю этот одеколон. Я дарила этот одеколон.
Конечно, есть вероятность, что это одеколон какого-то другого мужчины. Не того мужчины. Господи, пожалуйста! Любого. Другого. Мужчины.
Тем не менее все мои инстинкты кричат: бей или беги. Это чувство ни с чем не спутаешь.
Только вот бить я сейчас не в состоянии из-за землетрясения в моей голове. Бежать — тоже не вариант из-за чертовой капельницы.
Раздумываю над третьим вариантом. Притвориться мертвой, что ли?
Нет. Ни за что на свете. Его это слишком сильно порадует, а я скорее по-настоящему сдохну, чем доставлю этому человеку хоть капельку удовольствия.
Остается только идти на отчаянные меры. Удостоверяюсь, что неприступность стен, которыми я окружила свое сердце с момента нашей последней встречи, по-прежнему на уровне Форт-Нокса.
И только убедившись, что защита надежна и никто не сможет перебраться через стены или переплыть окружающий их ров, я поворачиваю голову.
И встречаюсь с нечитаемым взглядом своего бывшего мужа.
