Чужой. Воскрешение

Энн К. Криспин, 1997

На борту космического корабля «Возничий» происходит то, что просто невозможно себе представить – просыпается Эллен Рипли. Последнее, что она помнит – собственная смерть в огне на планете-тюрьме «Фиорина 161». И все же она жива, став еще сильнее, еще яростнее… став ДРУГОЙ. Рипли обнаруживает, что военные ученые научились выводить ксеноморфов – жутких существ, с которыми она отныне каким-то образом телепатически связана. И теперь «Возничий» и его кошмарные пассажиры направляются прямиком на Землю… Основываясь на сценарии Джосса Уидона, известная писательница Э. К. Криспин создала роман, завершающий знаменитую кинотетралогию «Чужие», навсегда изменив сагу об Эллен Рипли – единственной выжившей с «Ностромо».

3

— Имя? — спросила стюардесса, глядя в список.

— Пурвис, — автоматически ответил мужчина. — Ларри. Идентификационный код — двенадцать, семь, сорок один.

Он протянул ей чип. Стюардесса взяла его, вставила в ручной сканер, подождала, пока информация отобразится на экране. Затем улыбнулась, и доброжелательно кивнула:

— Все верно. Добро пожаловать на борт, мистер Пурвис.

Невысокий, стройный человек улыбнулся ей в ответ. «Мистер Пурвис». Ему это понравилось. Корпорация «Кзарем» назойливо рекламировала себя как самую первоклассную организацию, и пока так оно, кажется, и было. Стюардесса махнула ему, чтобы он шел внутрь, а она могла бы заняться женщиной, стоящей в очереди за ним, так что он пошел вперед, следуя указателям к капсулам криосна. Корабль был маленький, и использовался только для транспортировки, так что даже команда отправится спать, когда они лягут на курс и выйдут из Солнечной системы.

Что ж, Пурвис не возражал из-за отсутствия развлечений на борту. Если верить брошюрам, которые и убедили его подписаться на эту работу, все удобства ждут его на этом никеледобывающем заводе на Кзареме. В честь компании целую чертову планету назвали. До момента, пока они не начали разработки, вместо имени был только номер. Пару месяцев подремать, и он на месте. Новая карьера. Все заново. Неплохо для парня среднего возраста.

И он не будет раздумывать о жизни здесь, на Луне, о том, что оставляет позади. Два года Пурвис потратил на то, чтобы залатать прорехи в отношениях с женой — безуспешно. Его дети выросли и живут сами по себе — пришло и ему время собой заняться. И это совсем не так, как если бы он вступил во Французский Иностранный Легион! Условия на Кзареме будут самыми лучшими.

Удивительным образом его вдруг захлестнула волна одиночества. Пурвис тряхнул головой. Пришло время с этим покончить. Надо двигаться вперед. Это сработает. Это — новое начало. Новое будущее.

На Кзареме он сможет заниматься тем, на что на Луне у него не было шансов. Он увидит что-то новое. Получит новый опыт. Может, даже сумеет еще раз влюбиться. Он еще достаточно молод… глядишь, еще другую семью заведет.

Сосредоточившись на этой полной надежды мысли, он забрался в криокапсулу, на табличке которой значилось его имя. Вдоль рядов горизонтальных контейнеров для сна шел стюард, проверяя оборудование, состав препаратов и настройки компьютеров. Четко и аккуратно. Пурвису это понравилось.

Он пристроил свою сумку в отделение внутри капсулы, и устроился на удобных подушках. Зазвучала тихая музыка, чтобы он расслабился, а мягкий женский голос рассказал о том, что ожидает его на Кзареме. Пурвис улыбнулся и закрыл глаза в ожидании, пока холодный мороз криосна примет его в свои объятия.

Это только начало величайшего приключения в его жизни.

Гэдиман закончил выслушивание, пока Рипли тихонько сидела на столе для обследований. С тех пор, как они забрали ее из восстановительной камеры, она олицетворяла собой безмятежное сотрудничество. Поскольку она была образцовой пациенткой, Гэдиман отослал вооруженного охранника, который маячил над ними — так у Рипли хотя бы было личное пространство во время осмотра. Разумеется, снаружи наготове все еще стояли двое солдат с оружием.

Несмотря на то, что не было и намека на жестокость, которую она продемонстрировала во время вчерашней операции, Дэн Спраг, выздоравливающий в своих комнатах, отказался от приглашения Гэдимана встретиться с Рипли сегодня утром. Остальные отреагировали похоже, когда узнали, что ее приведут сюда амбулаторно и в сознании, и поспешили убраться. Ну и отлично. У всех них, в конце концов, было чем заняться. К тому же, Гэдиман ее не боялся. Он был ею очарован. И был благодарен за то время, которое мог провести с ней наедине, изучая ее, узнавая о ее способностях и возможностях.

«Ты — всего лишь современный доктор Франкенштейн, не так ли Гэдиман? А это — твоя невеста…»

Обойдя Рипли сзади, он чуть развел в стороны разрезанное на спине больничное одеяние и осмотрел четыре диагональных шрама по обе стороны от позвоночника. Разрезы были точными и аккуратными — напоминание о деформированных спинных рогах, которые пыталось отрастить ее тело. Удалить их было задачей Рэна, и справился он с ней великолепно. К счастью, рога были всего лишь рудиментами, совершенно бессмысленными, так что их удаление не помешало развитию организма.

Гэдиман сделал полный круг и встал перед ней, отдавая себе отчет, что все это время Рипли не переставала следить за ним, даже когда он находился позади нее. У него осталось впечатление, что она все время начеку, полностью готова… для чего-то. Ему хотелось облегчить ее тревоги, в чем бы они ни заключались.

— Рипли, — тихо сказал Гэдиман тем самым «голосом доктора», который он однажды использовал на детских образцах из другого эксперимента, — я собираюсь взять у тебя немного крови. Игла чуточку уколет, но в остальном ничем тебе не повредит.

Она просто смотрела на него, никак не реагируя. Он двигался медленно, так, чтобы она могла все видеть, и чтобы он ничем ее не напугал.

«Это больше похоже на работу с большой кошкой из джунглей, чем на работу с ребенком. У нее только глаза двигаются, а тело неподвижно, на взводе. Мне почти хочется, чтобы у нее был хвост, которым она могла бы бить из стороны в сторону — это бы указало на то, в каком она настроении».

Он медленно наложил жгут, затем взял специальный шприц, иглу и пробирку для собранной крови. Все это было сделано по старинному образцу, но с использованием ультрасовременных материалов космической эпохи. Гэдиман осторожно ввел иглу и тут же подставил под нее резервуар, чтобы ни капли крови не пролилось зря. Прозрачная трубка быстро наполнилась темно-красной пенящейся жидкостью. Рипли ни разу не дернулась и наблюдала за процессом с той же спокойной отстраненностью, которую демонстрировала все утро.

Едва Гэдиман закончил процедуру и извлек иглу из ее руки, он услышал голос Рэна.

— Ну-с, как сегодня поживает наш Номер Восемь? — поинтересовался главный ученый, глядя на планшет с полной информацией о состоянии Рипли. Был ли еще какой-нибудь живой организм, за которым следили бы столь пристально? Гэдиман в этом сомневался.

— Похоже, что в добром здравии… — заверил его подчиненный, надписывая трубку и убирая ее в специальную стойку.

— Насколько добром? — уточнил Рэн.

Гэдиман не смог скрыть улыбку:

— Исключительно! Словно… совершенно превосходя все наши ожидания!

Он глянул на Рипли, гадая, каким она видит Рэна, но выражение ее лица и отношение к происходящему так и не изменились, хотя теперь все ее внимание было направлено на старшего ученого. Она, не мигая, всматривалась в него прищуренными глазами — совершенно без эмоций.

Двигаясь осторожно и проявляя уважение, Гэдиман приспустил ее одеяние на груди, чтобы Рэну было видно:

— Взгляните на шрам! Видите рецессию?

Рэн уставился на место разреза. Будучи доктором, он не обратил внимания на ее красивые обнаженные груди — вместо этого он смотрел на линию между ними. И не верил своим глазам.

— Это?..

— Со вчера! — Гэдиман практически ликовал.

— Это хорошо, — Рэн выглядел довольным. — Это очень хорошо.

Гэдиман кивнул, словно ребенок. Он отлично знал, что Рэн никогда за всю свою жизнь не видел подобной регенерации тканей.

Рэн сделал шаг в неподвижной женщине, пока Гэдиман вернул ее одеяние на место, и завязывал тесемки на шее, восстановив этим ее благопристойность. Главный ученый улыбался Рипли, словно стараясь ее подбодрить, но по его поведению Гэдиман мог сказать, что тому никогда не приходилось работать с пациентами — экспериментальными, или обычными.

— Ну-ну-ну, — покровительственно протянул Рэн, — похоже, что ты заставишь всех нас очень гордиться…

Рука Рипли метнулась вперед со скоростью бросившейся змеи и вцепилась в его горло. Голос Рэна оборвался на полуслове.

Прежде, чем Гэдиман успел сообразить, что происходит, Рипли уже соскочила со стола, протащила сопротивляющегося доктора через комнату и грубо впечатала его в стену. Лицо Рэна было пунцовым, он не мог вздохнуть. Гэдиман, раскрыв рот, дикими глазами смотрел на то, как женщина, которая спокойно сидела, словно манекен, в течение всего физического осмотра, вдруг проявила такую агрессию. Сжимая горло Рэна одной рукой, она с минимальным усилием подняла мужчину над полом. Гэдиман замер от ужаса, а Рэн уже посинел — его губы растянулись в жуткой гримасе, а пятки бессмысленно молотили по стене. Теперь Рипли душила его уже двумя руками, а он вцепился в ее руки в бесплодных попытках освободиться.

Глаза Рипли больше не были равнодушными. Они были широко раскрыты, горели огнем, и в них сверкало бешенство. Гэдиман только и уставился на нее, когда она произнесла свое самое первое слово:

— Почему? — потребовала она ответа у доктора, которого убивала.

— О, боже мой!.. — выдохнул Гэдиман, будучи в такой же панике, как и задыхающийся Рэн.

«СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ!» — верещал внутренний голос, и хирург крутнулся на месте в поисках чего-нибудь, пытаясь вспомнить… «СИГНАЛ ТРЕВОГИ!» Он с размаха шлепнул по красной кнопке на противоположной стене.

Звук словно придал Рэну сил; он боролся отчаянно и, наконец-то, освободился из захвата. Доктор тяжело упал, и попытался отползти в сторону, но Рипли прыгнула на него, словно кошка, играющая с мышью и уже настроившаяся на обед. Ее длинные ноги обхватили Рэна тисками, вытесняя воздух у него из легких, а руками она прижала его плечи к полу. В жалких попытках убежать, Рэн царапал пол. Ревели клаксоны, вспыхивал свет, но Рипли ничего этого не замечала, а продолжала выдавливать жизнь из своей жертвы. Сосредоточенно. Хищно.

Распахнулись пневматические двери, внутрь вбежали охранники. Один из них, на чьем шлеме значилось «Ди’Стефано», подбежал к женщине и навел на нее оружие.

— Отпусти его! — проорал Ди’Стефано — его пушка была наготове, и держал он ее крепко. — Освободи его или я стреляю!

«В упор! — в ужасе подумал Гэдиман. — И эта штука у него включена на всю мощность. Этого хватит, чтобы оглушить носорога. Он убьет ее…»

Он переводил взгляд с Рипли на посиневшего Рэна и обратно.

«Ее нужно остановить, но!..»

Рэн дергался все слабее.

— Я сказал — отпусти его! — снова завопил Ди’Стефано, но его голос был тверд. Его напарница действовала в полном с ним согласии, явно намереваясь делать так же.

Рипли посмотрела через плечо на вооруженного мужчину и его партнершу, ее лицо потеряло выражение, и она снова превратилась в бесстрастный манекен. С полсекунды никто не двигался, и палец Ди’Стефано на спусковом крючке неуловимо напрягся. Затем женщина почти небрежно разжала руки, словно она потеряла к Рэну интерес, и слезла с него. Ученый скорчился на полу, пытаясь вздохнуть.

Гэдиман посмотрел на старшего ученого — ему хотелось подойти, оказать первую помощь, убедиться, что она не сломала ему гортань или ребра, но он боялся шевельнуться, боялся, что от его движения Рипли снова впадет в неистовство, или что солдаты откроют огонь.

Рэн наконец-то сделал резкий вдох, и цвет его лица быстро сменился с синего на красный. Он отчаянно и с благодарностью заглатывал воздух.

Ди’Стефано смело двинулся вперед, отпихнул поднявшуюся на ноги Рипли на середину комнаты.

— На пол! Лицом вниз! Быстро! — приказал он — все так же крича, все так же хладнокровно.

Она осталась стоять на месте будучи того же роста, что и он, и вызывающе уставилась ему прямо в глаза.

Он выстрелил в упор. Электрический заряд отбросил ее на оборудование и лабораторные образцы.

— НЕТ! — услышал Гэдиман собственный крик — голос звучал высоко и пронзительно, как в истерике. Неужели этот тупой солдафон ее убил?

Оба солдата подошли к распростертой женщине — ее конечности были согнуты, бесполезны. Но они были готовы выстрелить снова — чтобы убить.

Прежде чем Гэдиман смог что-нибудь сделать, Рэн поднялся на колени и махнул солдатам. Его голос звучал хрипло:

— Нет! Нет! Я в порядке! Отойдите…

«Слишком поздно! — подумал Гэдиман, едва не плача. — Слишком поздно! Вся проделанная работа. Теперь, она умерла. Умерла, или ужасно покалечена…»

Рипли застонала, медленно перекатилась на спину и, задыхаясь, оглядела комнату, словно никогда не видела ее прежде.

Каким-то образом, ее взгляд нашел Гэдимана и остановился на нем. Изумленный доктор смотрел на нее в ответ. Она до сих пор функционирует! Ее разум работает! И это после разряда такой силы!

Она не отводила глаз от Гэдимана, а потом пробормотала только одно слово:

— Почему?..

Гэдиман услышал ее тихий вопрос через всю комнату и ощутил укол страха. Что произойдет, когда она узнает?

Тайком, она снова попробовала путы на прочность. Те держали надежно, не поддаваясь. Она расслабилась. Человек, что сидел напротив нее и говорил, так и не заметил, чем она занята, хотя находился всего в шаге от нее. Не заметил и стоящий начеку позади нее вооруженный охранник. Они были тупыми, эти люди. Тупыми, мягкими и медленными. Но они могли строить эффективные приспособления — приспособления, которые обеспечивали им преимущества, несмотря на тупость, мягкость и медлительность. Вроде того, что сейчас ее удерживало. Оно было удобным и более прочным, чем казалось. Вынужденная сесть в него, она уже не смогла встать. Не могла освободить ни тело, ни руки. И пока она так сидела, они могли перемещать ее по своему желанию, отвезти ее куда угодно, делать с ней все, что хотят.

А все, что могла она — это сидеть. Сидеть и ждать. И ждать у нее получалось хорошо. Как она подозревала — куда лучше, чем у этих людей.

Человек перед ней говорил. Говорил, говорил, говорил. Он говорил уже так долго, что она с радостью сломала бы ему шею, просто чтобы он, наконец, заткнулся. Он пытался ее разговорить, поскольку теперь они знали, что она могла. Он показывал ей простые изображения и повторял их названия, в надежде, что она их узнает. За этим занятием прошел уже почти час. И ей было до смерти скучно.

Человек поднял простенький рисунок здания и произнес название.

— ДОМ.

Она не ответила, так что он повторил еще раз — мягко и с модуляциями:

— ДОМ.

Она уставилась прямо на него, ничего не говоря — просто чтобы ему стало не по себе. Он произнес название еще раз.

Имя на его белом одеянии гласило: «Кинлох». На шлеме охранника было написано другое имя: «Веренберг». Над механизмом, открывающим дверь, значилось: «Прежде, чем дверь откроется, нужно вызвать дежурного охранника». То же самое повторялось еще на шести других языках, включая арабский и японский. Она это знала, потому что могла прочесть на этих языках. Она не задавалась вопросом, почему она это умеет — не больше, чем она гадала над тем, как дышать, думать, или убивать. Она просто все это делала.

Кинлох поднял еще один рисунок.

— ЛОДКА.

Она задумалась, были ли его кости такими же хрупкими, как у того человека за стеклом, человека, что оперировал ее при помощи механических рук. Эти мысли развлекли ее на время еще нескольких повторов названия. На пятый раз, когда Кинлох произнес то же самое слово, она решила, что с нее хватит. Она устало пробормотала:

— Лодка.

Человек остался этим так доволен, что она тут же пожалела. Он показал ей еще одну картинку. На этот раз она мгновенно произнесла слово, чтобы сократить повторы:

— Собака.

Все рисунки у нее с чем-то ассоциировались, но ни один не затронул конкретных воспоминаний. Это были вещи, у которых имелись названия, простые названия, которые она знала. Упражнение было бессмысленным. Она глянула на стопку рисунков, что лежали перед Кинлохом, и едва не застонала. Стопка была такой толстой!

В экспериментальной лаборатории, сложив руки на груди и прямой, как стержень, стоял генерал Мартин Аллахандро Карлос Перес и смотрел на видеомонитор с трансляцией работы ученого с женщиной. Он смотрел, но не был уверен, что одобряет. Оставить носителя после того, как объект извлечен, не входило в первоначальный план. Более того, никогда не рассматривалось, даже как идея. Когда два ученых, Рэн и Гэдиман, и два солдата, Ди’Стефано и Калабрезе, доложили о нападении носителя на Рэна, Перес притащил обоих докторов к себе в кабинет ради старой доброй выволочки. Но несмотря на тот факт, что эти яйцеголовые были военными, как и он, на деле они не были солдатами. Несмотря на свое обучение, они все еще оставались докторами. Хотя наука требовала той же строгой дисциплины, что и военная служба, исторически сложилось, что доктора всегда были самыми неудобными солдатами, которые вечно оспаривали приказы и создавали неприятности за время своей службы. Перес знал, что причиной тому была присяга поиску знаний, тогда как настоящий солдат присягал своему командиру, своему подразделению, и богам-близнецам — Дисциплине и Порядку. Наука и военный порядок частенько не сочетались друг с другом, и этот носитель — эта женщина — была тому доказательством.

«Она получила полный заряд в упор, и это всего лишь ее оглушило. Что она за дьявол? И какого черта эти двое теперь от нее хотят?» Перес знал одно. Ему не нравилась сама идея того, что она останется на борту его корабля. Нет, это ему не нравилось, совершенно.

Два ученых все еще пытались его умаслить — после того, как они были вынуждены признать, что сохранили носителю жизнь без того, чтобы официально уведомить его о своих намерениях — уж не говоря о том, чтобы получить на это его разрешение, они носились вокруг словно парочка нервных мотыльков, ищущих куда бы безопасно приземлиться. Перес нахмурился, вспомнив, что сегодня на складе продовольствия обнаружили зерновую моль. Как эти упрямые маленькие ублюдки пережили обработку, он так и не понял.

— Это беспрецедентно, — мимоходом заметил Рэн, пока женщина на экране обыденно называла изображения на детских карточках.

— Совершенно! — подхватил его любимчик, Гэдиман. — Она функционирует на уровне взрослого!

Двое ученых обменялись взглядами, словно у них существовала телепатическая связь. Перес нахмурился:

— А ее память?

Снова обмен взглядами.

— Есть пробелы, — наконец-то неохотно сказал Рэн. — И некоторая степень когнитивного диссонанса.

Пересу стало интересно, действительно ли Рэн это знал, или он делал предположения. Или это она их дурит. Она уже дважды застала их врасплох без всяких провокаций жестокости («Если нападение хищника можно считать неспровоцированным»). А на что еще она способна? Перес отвечал на корабле за каждого человека, даже за этих двух чертовых болванов. Может он найти оправдание тому, чтобы оставить эту… эту… («Что она за черт в принципе?») Осмелится ли он сохранить ее в живых, и подвергнуть угрозе всё, и только ради того, чтобы эти детишки-переростки смогли еще какое-то время поиграть в докторов?

Рэну было явно не по себе от недостатка энтузиазма у Переса. Он стер пылинку с экрана, где доктор, работающий с носительницей, держал изображение большого оранжевого кота. Она посмотрела на картинку, помедлила, затем, нахмурясь, посмотрела в сторону, словно пытаясь вспомнить.

«Вот это интересно», — подумал Перес, гадая, почему именно это изображение…

— Подействовало! — решил Гэдиман.

Рэн неодобрительно сверкнул на него глазами. Перес знал, что тот не любил непрофессиональную речь. Забавно видеть слабые места этих союзников.

«Ни дисциплины. Ни верности. Ни сосредоточенности. Только любопытство. Может, именно оно убило и этого кота, на которого она не хочет смотреть».

Рэн решительно заговорил:

— Здесь есть некоторые связующие сложности. Что-то вроде низкоуровневого эмоционального аутизма. Определенные реакции…

Перес перестал слушать. Рэн напоминал ему политика — словарный запас ученого, вероятно, был более сложным, но говорил он так же ни о чем. Вместо этого, генерал сосредоточил внимание на женщине. Чем бы она ни была, она все еще оставалась женщиной. Во всяком случае, внешне. И он не одобрял попыток Рэна это отрицать. Независимо от того, решат они ее уничтожить или нет, научные жаргонизмы применительно к ней не лишали ее индивидуальности, или воли к жизни.

Ученый в комнате с Рипли отложил изображение кота в сторону и вытащил другое. На картинке был простенький рисунок маленькой девочки со светлыми волосами.

Тело женщины неожиданно напряглось. С ее лица исчезла скука, и оно стало внимательным. Явно удивленная, она уставилась на картинку. Затем нахмурилась, а ее взгляд смягчился. На миг даже показалось, что она может заплакать. Эти изменения были внезапны и на секунду показали ее человечность. Даже ученый в комнате смутился и сидел молча, не пытаясь заставить ее произнести нужное слово. Целое мгновение никто ничего не говорил. Никто не мог.

Изображение ребенка поплыло у нее перед глазами, а ее тело дернулось в оковах. Ее ребенок! Ее молодь! Нет, не ее… («Да, мой! Мое дитя!») Одновременно изображение значило все и не значило ничего. Ее разум затопили смутные, хаотичные образы и воспоминания, в которых она не могла разобраться.

Влажное тепло яслей. Сила и поддержка себе подобных. Исключительность индивидуальности. И неистовое стремление найти…

Маленькие, сильные ручки, обхватившие ее за шею, маленькие, сильные ноги, обхватившие ее за талию. Там был хаос, и она была этим хаосом. Воины кричали и погибали. Был огонь. «Я знала, что ты придешь».

Всеохватывающая боль потери — тошнотворной, невозвратимой потери — захлестнула ее разум, все ее тело. Ее глаза наполнились жидкостью, так что она перестала видеть, затем опорожнились, прояснив зрение, затем наполнились снова. Это ничего не значило — это значило все.

«Мамочка! Мамочка!»

Она искала связь с себе подобными, она пыталась найти поддержку и безопасность яслей, но ничего этого не было. Была только эта боль, ужасающая потеря. Она была пуста. Опустошена. И такой останется.

Она смотрела на доктора, держащего рисунок, и жаждала задать ему тот же вопрос, что и другим. Вопрос, на который, как она знала, они не ответят.

«Почему? Почему?!»

Однажды, она получит ответ. Если не здесь и сейчас, то скоро. Пока в ее мозгу раздавалось эхо голоса ее дитя, она решила, что получит ответ. Она вырвет его у них. Несмотря на их ружья, несмотря на оковы. Она возьмет его силой.

На экране женщина быстро моргала, и, вопреки всему, Перес почувствовал, что тронут. «Она помнит ребенка, ту маленькую девочку, которую спасла. Но как это возможно?»

— Но «носитель» помнит, — пробормотал он Рэну, нехотя переходя на жаргон ученого. Затем посмотрел прямо на доктора. — Почему?

Рэн тоже оказался удивлен. И не смог этого скрыть. Он отвернулся от экрана, и попытался найти объяснение:

— Ну, я бы предположил… коллективная память. Передающаяся у чужих из поколения в поколение, на генетическом уровне. Почти так же, как у высокоразвитого вида насекомых. Возможно, это механизм, необходимый для выживания, сохраняющий их особи унифицированными и без погрешностей, несмотря на различные характеристики, которые они могли бы унаследовать от разных носителей. — Он выдавил из себя улыбку. — Неожиданная польза от генетического сдвига.

«Неужели яйцеголовый думает, что я такой же осел, как он сам?» Перес смотрел на него, не отрывая взгляда — один волк бросает вызов другому. Глаза опустил ученый.

Перес насмешливо фыркнул:

— Польза?..

Он последний раз взглянул на искаженное мукой лицо женщины — «Я видел достаточно!» — и, резко развернувшись на месте, вышел из комнаты. Два доктора тоже покинули лабораторию и семенили за ним по коридору, все еще пытаясь как-то его умиротворить.

— Вы же не думаете о ликвидации?.. — робко спросил Гэдиман.

— О, Господи, я думаю о ликвидации! — выпалил Перес. Боль на лице Гэдимана доставила ему извращенное удовольствие.

Рэн быстро вмешался, самоуверенно пытаясь восстановить свой статус главного ученого:

— Мы не считаем это проблемой. Носитель… Он…

Перес остановился и повернулся к Рэну, вторгаясь в его личное пространство. Двое мужчин стояли нос к носу.

— Эллен Рипли умерла, пытаясь уничтожить этот вид, и ей это удалось, — он ткнул Рэна пальцем в грудь. — Я не заинтересован в том, чтобы она вспомнила свои старые привычки.

«Особенно, если она стала получательницей “неожиданной пользы генетического сдвига”!»

К удивлению Переса, Рэн не отпрянул, но остался на месте.

— Этого не случится.

Гэдиману, этой мелкой сошке, пришлось вмешаться в разговор двух мужчин. Широко улыбаясь, он пролепетал:

— Уж если дойдет до боя, то я не уверен, на чьей стороне она будет!

Перес развернулся к нему, нахмурился:

— И меня это должно утешить?

Ученый попятился на пару шагов и придал лицу соответствующее выражение.

Перес пошел по коридору дальше, а эти двое шли за ним по пятам, совещаясь между собой и обмениваясь взглядами, словно пара школьников, собирающаяся устроить набег на спальный корпус девчонок. Перес кипел от злости.

Происходило много куда более важных вещей. Неужели они совсем забыли о целях? О смысле всей операции?

«Спасите меня от ученых! Они не могут избавить станцию от насекомых, но всегда находят время, чтобы тратить рабочие часы и деньги на индивида, способного подвергнуть угрозе весь проект».

Наконец он остановился перед запертой дверью. Ввел код по памяти, подождал, пока компьютер его переварит и предложит ему анализатор дыхания. Перес выдохнул в раструб. Анализатор не только распознавал специфические молекулы дыхания для установления личности с разрешением на вход, но и не допускал внутрь любого, даже с разрешением, если человек находился под воздействием наркотиков или алкоголя — то, чего анализ сетчатки глаза определить не мог.

С раздражением он понял, что два доктора все еще бубнят у него за спиной. Несмотря на его недовольство, казалось, что их это забавляет, будто они знают, что он им уступит — даже если и ненадолго. Он чуть покачал головой, когда двери наконец раскрылись, чтобы пропустить их во внутреннюю область для наблюдений. В маленькой каморке было темно и неестественно тихо. Мужчины тоже затихли, словно само это место требовало покоя. Два полностью снаряженных солдата стояли наготове по бокам широкого окна для наблюдений. Генерал не обратил на солдат внимания, и не отдал им команду «вольно». До тех пор, пока они несут вахту на этом посту, никакого «вольно». Не здесь.

Перес подошел к окну. Он всмотрелся в другую комнату, еще более темную, и подождал, пока глаза привыкнут к сумраку.

— Суть такова, — наконец-то тихо сказал докторам он. — Она косо на меня посмотрит, и я ее усыплю. На Номер Восемь я смотрю как на побочный продукт.

Его раздражало, что он уступил так много — генерал знал, что парочка воспримет это как свою победу. Но только потому, что они его не понимали, не понимали образа его мыслей. Не имело значения, как долго Рипли прожила на борту его корабля — если она перейдет черту, никакие мольбы ее фан-клуба ее не спасут. Он сделает — уже сделал — все необходимое, чтобы этот проект стал успешным. И он не намерен позволить женщине это изменить.

Перес сузил глаза, заметив, как в другой комнате что-то двигается в тени. Он коротко улыбнулся.

— Эта девочка здесь — деньги.

«О, Рипли, если бы ты сейчас видела свою малышку».

Тени в комнате шевельнулись, двинулись, повернулись к ним, приблизились к стеклу.

— Когда она созреет для производства? — спросил Перес ученых.

— Через несколько дней, — ответил Рэн таким же тихим голосом, как у генерала. — Может, меньше. — Его голос стал еще тише: — Нам будет нужен груз…

— Он уже в пути, — резко сказал Перес, раздраженный тем, что доктор упомянул об этом перед солдатами. У него вообще мозгов нет? Он вообще понимает, что значит «засекречено»?

Он прищурился, стараясь разглядеть в темной комнате подлинную награду за все их труды.

«Вот. Вот она! Да, вот моя девочка!»

Словно кошмарная тень, Regina horriblis — королева чужих — вышла на свет, чтобы ее можно было увидеть.

Тайком, она снова испытала темницу на прочность, но та была надежной и не поддавалась. Тут была чужая обстановка неестественной гладкости, и одна из стен была прозрачной, позволяя ей смотреть наружу. Но все, что она видела, так это другую, точно такую же комнату. Там, по ту сторону прозрачной преграды, всегда находилось два человека со своими причиняющими боль устройствами. Они никогда не издавали звуков, никогда не оборачивались, чтобы на нее посмотреть, просто стояли. Через равные промежутки времени, которые она могла отмерить, их сменяли два других человека, но все они были такими одинаковыми, что она не могла отличить их друг от друга. Она не могла их учуять сквозь прозрачный материал, хотя определенные запахи до нее доносились через систему вентиляции.

Теперь три человека стояли у прозрачного барьера и смотрели на нее. Двоих она узнала — они присутствовали при ее странном рождении. Каким-то образом она чувствовала, что они за него ответственны — и за то, что сейчас она в плену.

Она снова изучила и проверила камеру на прочность, но никто из троих этого не заметил, не сообразил, чем она занята, хотя находились всего в шаге от нее. Не заметили и два охранника, стоящие к ней спиной. Они были тупыми, эти люди. Тупыми, мягкими и медленными. Но они могли строить эффективные приспособления — приспособления, которые обеспечивали им преимущества, несмотря на тупость, мягкость и медлительность. Вроде того, что удерживало ее сейчас. Оно было удобным и более прочным, чем казалось. Помещенная внутрь, она уже не смогла выйти. Пока она была заперта внутри, они могли перемещать ее по своему желанию, отвезти ее куда угодно, делать с ней все, что хотят.

А все, что могла она — это ждать. И ждать у нее получалось хорошо. Как она подозревала — куда лучше, чем у этих людей.

Один из людей говорил что-то другим. Было похоже, что единственным их занятием было стоять, смотреть на нее и разговаривать. Она их не понимала, но опять же, ей это было и не нужно. Она знала, что колония с ними уже сталкивалась. Были победы, были и поражения. Победы будут снова. Она может ждать. Ждать у нее получалось хорошо, даже если сейчас ей было скучно до смерти.

Имя на одеянии одного из наблюдателей гласило: «Перес». У двух других — «Гэдиман» и «Рэн». Знак над механизмом, открывающим дверь, в которую они вошли: «ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ДВЕРЬ ОТКРОЕТСЯ, НУЖНО ВЫЗВАТЬ ДЕЖУРНОГО ОХРАННИКА». То же самое повторялось еще на шести других языках, и она могла все это прочесть. Она не задавалась вопросом, почему умеет это — не больше, чем гадала над тем, как дышать, думать, или убивать. Она просто все это делала.

Люди продолжали разговаривать.

Она задумалась, были ли их кости такими же хрупкими, как у того человека, что извлек ее из носителя. Она гадала, была ли их кровь такой же теплой, как у ее носителя, такой же сладкой, и текла ли она так же свободно, если их разорвать на части. Эти мысли отвлекли ее от скуки.

Скоро придет время для воспроизводства. Этот крошечный, чужой отсек будет слишком маленьким, чтобы вместить ее великолепный яйцеклад, слишком маленьким, чтобы вместить богатство ее выводка. Слишком маленьким, слишком холодным, слишком враждебным.

Она тосковала по влажному теплу яслей. По силе и поддержке себе подобных. Ее тяготило одиночество ее исключительной индивидуальности. И неистовое стремление к воспроизводству — скоро будет достаточно воинов, чтобы защитить ее, и чтобы построить идеальные ясли. И эти люди, эти жалкие, мягкие люди, станут пищей для ее молодняка и носителями нового выводка. Так и будет.

Но были воспоминания о нежданном хаосе. Воины кричали и погибали. И был огонь. И один человек, твердо стоящий на ногах, державший собственную молодь в руках. Несший смерть и разрушение в яслях.

Она моргнула, сбитая с толку — ее разум затопили смутные, хаотичные образы и воспоминания, в которых она не могла разобраться.

Всеохватывающая боль потери — тошнотворной, невозвратимой потери — захлестнула ее разум, все ее тело. Это ничего не значило. Это значило всё.

Она искала связь с себе подобными, пыталась найти поддержку и безопасность яслей, но ничего этого не было. Была только эта боль, ужасающая потеря. Она была пуста. Опустошена.

Но такой она не останется. Ее тело знало. Будут другие ясли. Всегда появляются новые ясли. Она сама их построит. Она — и ее дети. Несмотря на ружья, несмотря на оковы, люди станут их частью. Они станут ей пищей, и она даст жизнь молоди. Она возьмет это место силой. Как было всегда. Как будет всегда.

«Нашей конструктивной безупречности соответствует только наша же враждебность. Даже людей восхищает чистота нашей породы. Мы — вид, выживающий в любых условиях, незатуманенный ни совестью, ни сожалениями, ни моральными заблуждениями.

Идеальный организм…»