Князь советский

Эльвира Барякина, 2015

Пытаясь найти пропавшую жену, белогвардейский эмигрант Клим Рогов тайком возвращается в СССР и неожиданно для себя становится “американским журналистом”. Это открывает для него бесчисленные возможности… в том числе и возможность быть арестованным по делу, сфабрикованному ОГПУ.

Глава 6. Московская саванна

1

«Книга мертвых»

Я подписал контракт на одиннадцать месяцев и был официально провозглашен начальником московского бюро «Юнайтед Пресс». Название у должности звучное, но на самом деле мое бюро состоит из одного человека, так что я являюсь начальником самого себя.

Первым делом мне пришлось наведаться в Наркомат по иностранным делам и заполнить кучу анкет. Чтобы не возникало лишних вопросов, я представился ньюйоркцем русского происхождения, который несколько лет жил в Китае, — и это вроде всех устроило.

Далее я направился в Отдел печати — так в СССР называют цензоров, без подписи которых журналисты не могут отослать за границу ни одного сообщения.

Советские цензоры оказались очень приятными и образованными людьми. Все они носят очки, знают по три-четыре языка и являются заслуженными революционерами. В своё время они бежали от ужасов царизма в Европу и годами обличали душителей свободы в России, а после 1917 года вернулись домой и сами стали искоренять не одобренные начальством мысли.

Руководитель Отдела Яков Вайнштейн сразу разъяснил мне официальную доктрину — чтобы я потом не задавал глупых вопросов:

— Только в СССР процветает истинная свобода слова, потому что только в нашей стране трудящиеся могут свободно высказываться в печати, не опасаясь за свою жизнь. Нигде больше газеты не публикуют письма крестьян…

Я читал эти «письма»: судя по ним, жители глухих сибирских деревень меряют землю не десятинами, а гектарами, а потомственный донской казак запросто может назвать себя «мужиком» и подписаться «Крестьянин Сидоров». И кому какое дело, что для настоящего казака это звучит как оскорбление? Подписчики «Правды» всё равно не разбираются в таких мелочах.

— Цензура — это вынужденная, но крайне необходимая мера, — продолжал Вайнштейн, оглаживая густую жреческую бороду в мелких завитках. — Увы, иностранцы постоянно очерняют нашу страну в глазах зарубежного пролетариата. Иногда это происходит не со зла: один журналист увидел на улице военных и решил, что в Москву введены войска, — а это курсанты шли строем в баню! Но иногда мы сталкиваемся со злостным искажением действительности. Например, недавно в «Дейли Телеграф» напечатали, что ОГПУ расстреливает рабочих. Вы видели в Москве хоть одного убитого?

Я признался, что не видел, — кто ж мне покажет, что творится в подвалах Лубянки?

— Очень приятно, что вы трезво смотрите на вещи! — обрадовался Вайнштейн. — Мы идем навстречу иностранным корреспондентам и освобождаем их от необходимости самим добывать информацию. Каждый раз, когда в стране происходит что-то значимое, мы присылаем им коммюнике. Основываясь на них, журналисты пишут статьи, наш сотрудник их проверяет, запечатывает в конверт, и после этого материалы рассылаются по редакциям. Как видите, мы не собираемся чинить вам ни малейших препятствий.

Еще он добавил, что если я буду освещать события объективно, то он поможет мне сделать карьеру в журналистике.

— Надеюсь, вы понимаете, что ваши достижения на китайском радио никому не интересны. Когда ваш контракт закончится, вам надо будет устраиваться на новую работу. Будьте на хорошем счету и у Оуэна, и у нас — и вы получите самые блестящие рекомендации.

Я уверен, что примерно то же самое он говорит всем новичкам. Это предупреждение: если ты будешь на плохом счету у Вайнштейна, цензоры не дадут тебе работать и начальство уволит тебя как неспособного найти компромисс с местными властями.

Кстати, перед отъездом Оуэн тоже потребовал от меня предельной объективности и сказал, что важные материалы, которые не могут пройти цензуру, следует отправлять в Лондон контрабандой.

— Вам придётся самому изыскивать способ переправки статей за границу, — добавил он. — Будьте предельно осторожны: если вас поймают, то могут выслать из СССР — такие случаи уже были. Советские чиновники уверены, что критиковать их действия могут только «враги всех трудящихся», которых надо как можно скорее нейтрализовать. Так что зря не рискуйте.

2

Зайберт посоветовал Климу снять квартиру у его знакомого по фамилии Элькин.

Это был невысокий угловатый человек с крючковатым носом и небольшими рыжими усами щеточкой. Разбогатев во время нэпа, он выкупил обветшавший особняк на Чистых прудах — с обязательством привести его в порядок. Вскоре на его первом этаже открылась букинистическая лавка под названием «Московская саванна», а второй этаж Элькин решил сдавать иностранцам.

— Ремонт мы, конечно, не доделали, — смущенно сказал он, когда Клим и Китти пришли смотреть квартиру. — Но я ничего не могу поделать: строительных материалов нигде не достать.

На стенах действительно кое-где отваливалась штукатурка, а паркет выглядел так, будто по нему долго возили тяжёлую мебель. Но зато в большой комнате имелись камин в голубых изразцах и стрельчатые окна из цветных стекол. В придачу Элькин давал жильцам расстроенный рояль, диван и дамский туалетный столик с подсвечниками в виде жирафов.

Жирафов в квартире было великое множество: они украшали собою всё — от дверных ручек до гардин.

— Ну что, хочешь тут жить? — спросил Клим у Китти.

— Да! — выдохнула она, завороженно глядя на люстру, украшенную бронзовыми головами с ро́жками. — Тут такие лошадки!

За одиннадцать месяцев Элькин запросил немыслимую сумму — две тысячи американских долларов:

— Я нахожусь в трудной жизненной ситуации и поэтому вынужден поднять цену.

Они перезванивались и торговались несколько дней.

— Я лучше в «Гранд-отеле» останусь, — сердился Клим. — Тут и дешевле, и штукатурка не обваливается.

— Я ведь совсем немного прошу, — скучным голосом повторял Элькин. — Поверьте, вы не найдёте другой отдельной квартиры во всей Москве. У меня есть телефон, плита на кухне, а ещё чулан и ванная… Вам обязательно нужна ванная для ребёнка.

— Вы просите больше, чем я зарабатываю!

Сторговались на тысяче. «Юнайтед Пресс» согласилось дать Климу кредит в счёт будущего жалования, и он перевез вещи на Чистые пруды.

Вечером к нему постучался косматый старик в дырявой телогрейке; в руках у него был табурет, сколоченный из березовых чурбаков.

— Я Африкан, тутошный дворник, — пробасил он и показал на белую жирную собачку, жавшуюся к его валенкам. — А эту стерву Укушу зовут, она дом охраняет. Вот вам от нас подарочек — чтобы за роялем сидеть.

Клим дал дворнику рубль, и тот пообещал сделать для «его сиятельства» ещё три табурета — на случай, если гости придут.

— Укушу, ты видела, какой у нас жилец-то? — восхищенно бормотал Африкан, спускаясь вниз по лестнице. — Князь… ну чисто князь советский! А я уж думал, таких и не бывает вовсе.

Собачка согласно подвывала. Китти угостила её шкуркой от колбасы, и Укушу сразу прониклась уважением к новым квартирантам.

3

«Книга мертвых»

У «Юнайтед Пресс» более тысячи клиентов по всему миру, и я каждый день должен отправлять телеграммы в Нью-Йорк, Лондон, Берлин и Токио. Там мои депеши сортируют и пересылают подписчикам — то есть местным газетам.

Как оказалось, работа иностранного корреспондента в Москве сродни добыче жемчуга в неспокойном море. От Отдела печати приходят лишь унылые отчеты о заседаниях и постановлениях, так что мне приходится надеяться только на себя.

Я напрасно рассчитывал на то, что советские граждане будут охотнее разговаривать со мной, если у меня будет удостоверение прессы. Иностранцы в Москве надёжно отделены от местных жителей не только языковым барьером, но и страхом перед ОГПУ. После долгих лет странствий по миру я говорю по-русски с небольшим акцентом, да и моя одежда выдает меня с головой, так что ко мне, как и к другим «зарубежным гостям», относятся очень настороженно.

Исключение составляют только совсем уж простые люди. Давеча я умудрился взять интервью у делегата из Якутии, которого прислали на съезд ВКП(б). Я спросил его, за что именно он голосует, но оказалось, что парень ничего не понимает в политике и готов одобрять всё что угодно — из чувства благодарности:

— Раньше я кем был? Простым оленеводом! А партия меня возвысила и в Москву привезла — так как же я против неё попру?

Он бродил по золоченым коридорам, где некогда проводились царские приемы, тыкал пальцем в огромные зеркала и счастливо смеялся.

— Ну, теперь я всё видел; можно и помирать! — сказал он мне на прощание.

Цензорам интервью с оленеводом не понравилось.

— Это что? — поморщился Вайнштейн, когда я принес ему бумаги на подпись. — Мы же прислали вам коммюнике, чего вам ещё надо?

В коммюнике говорилось о «борьбе с тенденциозностью в целях улучшения партийно-организационной работы».

Как я ни бился, отправить интервью не получилось.

— Мы к вам присматриваемся, и пока непонятно, дружественный вы журналист или недружественный, — проворчал Вайнштейн. — Сначала заслужите наше доверие, а потом будете позволять себе вольности.

4

Иностранных корреспондентов в Москве — около сорока человек. Мы постоянно ходим друг к другу в гости, танцуем, играем в покер и обмениваемся слухами. Цензура и недостаток информации вызывают в нас азарт, и мы вечно соревнуемся, кто первым раскопает важную новость и умудрится отправить её в редакцию.

Возможно, работать в СССР не так престижно, как в Европе, но многие мои коллеги говорят, что не променяют Советскую Россию ни на что другое.

Мы обладаем немыслимыми привилегиями: у нас огромное по местным меркам жалование, отдельные квартиры и доступ к прекрасным посольским докторам и кооперативным лавкам Наркоминдела, где можно купить кофе, какао, сыры и даже экзотические фрукты.

Мы не боимся ни самодуров-начальников, ни ОГПУ и в любой момент можем поехать за границу. Всё это называется простым словом «свобода» и именно о ней мечтали поколения русских революционеров. Удивительно, но после 1917 года единственной категорией свободных людей, живущих в СССР, стали иностранные дипломаты и журналисты.

Даже высокопоставленные партийные чиновники не защищены от грубого произвола. Пару дней назад я позвонил бывшему члену ЦК ВКП(б) Григорию Зиновьеву, которого, как и Троцкого, посадили под домашний арест. Я спросил, как он себя чувствует, и Зиновьев, охнув, произнес дрожащим голосом:

— Погодите… мне надо посоветоваться с товарищами.

Без разрешения свыше он не смеет даже пожаловаться на насморк, и ему некуда бежать из его золотой клетки.

Еще ни на одной работе я не испытывал такой бури противоположных чувств. Советская Россия — это немыслимое сочетание самых дремучих суеверий и невежества и самых передовых идей, вдохновенного творчества и устремлений в будущее. Все-таки очень многие верят в то, что СССР — это строительная площадка нового мира и именно тут будут воплощаться вековые мечты человечества.

Я хожу в университет на публичные лекции и поражаюсь уму и изобретательности советских учёных. Архитекторы-конструктивисты строят чудные, ни на что не похожие здания; Сергей Эйзенштейн снимает незабываемые фильмы… И тут же, рядом, существуют тупая и бесчеловечная пропаганда, жестокосердное преследование лишенцев и полное неумение и нежелание беречь своего ближнего. Борьба и война объявлены «священными», и, судя по всему, большинство населения смотрит на это с одобрением.

Но по-настоящему меня угнетает только одно: у меня нет времени на поиски Нины. Жизнь иностранного корреспондента в Москве — это бешеная гонка: мой телефон разрывается от звонков, курьеры Наркоминдела постоянно приносят новые коммюнике, и мне вечно надо куда-то бежать и где-то присутствовать.

Пока меня нет, за Китти приглядывает Африкан, и моя дочь уже заявила, что хочет быть дворником, когда вырастет. Сейчас у неё любимая игра — это подметать пол и ворчать басом:

— Отсырел народ… Ему хошь Бога в управители поставь: толку не будет. Всё новшества внедряют, сукины дети… Россию Сэсэсэрою назвали! Не надо нам никаких новшеств: вон, сапоги новые натянешь, и то ноги тоскуют.

С Укушу Китти тоже подружилась: у них нашелся общий интерес — сапожная смазка, которую варят на сале. Африкан прячет её, но Укушу по запаху определяет, где находится клад, Китти достает его, а потом они устраивают пир.

Я обошел все детские сады в округе и выяснил следующее: в «Золотой рыбке» воспитательница нарочно морозит детей, чтобы они почаще болели и не приходили в группу, — так ей работы меньше. В «Рябинке» нянечка говорит малышам, что кладет на полку свои глаза, которые внимательно за всеми следят. Эти глаза, живущие отдельно от хозяйки, доводят детей до нервной икоты.

В третьем, хорошем садике, нет мест, а в четвертый нас не взяли, потому что Китти — «иностранный ребёнок». По всей видимости, заведующая испугалась, что моя дочь завербует её и заставит выдать, сколько в садике имеется стратегических горшков и тактических слюнявчиков.

Я подал объявление о том, что готов принять на работу помощницу — ответственную женщину с педагогическим образованием и отличными рекомендациями. Она должна ладить с детьми, уметь печатать на машинке, говорить по-английски и хорошо знать Москву — на случай, если мне потребуется отправить её с поручением. Ещё необходимо, чтобы кандидатка умела готовить, стирать и могла взять на себя ведение хозяйства.

Вскоре выяснилось, что таких ангелов в природе не существует, а если они и есть, то никто из них не польстился на скромное жалование в тридцать рублей и крохотный чулан за кухней, где я собрался поселить своего ангела.

Зайберт сказал, что мне всё равно не дадут нанять помощницу со стороны: оказывается, для этого нужно особое разрешение.

— Советская власть желает знать, что происходит у нас дома, поэтому чиновники будут неделями гонять вас за справками, а потом, когда вы морально созреете, подсунут вам сотрудницу ОГПУ.

— А как же ваша Лизхен? — спросил я, вспомнив о его прислуге. — Она тоже работает на чекистов?

— Разумеется, — кивнул Зайберт. — Но это не мешает ей любить меня.

5

— Во, барин, принимай! — сказал Африкан и ввел в прихожую чернобровую девку, наряженную в новый зипун и платок с орнаментом «персидские огурцы». Под мышкой у неё был свернутый матрас, на спине — заплечный мешок, а с локтя свисала связка баранок.

— Здравствуй, батюшка князь! — сказала девка и поклонилась Климу в пояс.

Он вопросительно посмотрел на Африкана:

— Это кто?

— Кто, кто… — рассердился дворник. — Прислужница твоя, вот кто! Капитолиной звать. Она девка глупая, но работящая и с документом.

Документ назывался «Удостоверение на право эксплуатации печи и колонки». В нём значилось, что тов. Козлова Капитолина Игнатьевна обучена правилам пользования нагревательными приборами и технике безопасности.

— Она тебе и за дитем присмотрит, и кашу сварит, и новую жилетку свяжет, — пообещал Африкан. — Это племянница моя из Бирюлева; бери с гарантией. Она сюда приехала, чтобы на приданое заработать, но ты ей жалование не плати — этого без разрешения делать нельзя. Лучше купи в своём кооперативе отрез ситцу и подари ей. А если придут из Трудовой инспекции, скажем, что она у меня гостит, а тебе по-соседски помогает.

Клим оглядел зардевшуюся «прислужницу».

— Вы Москву знаете?

— А то! — с готовностью воскликнула Капитолина. — Это первый город на земле. Я уж третий раз сюда приезжаю — всё никак наглядеться не могу.

— Вы грамотная?

Капитолина опустила глаза и засопела. Африкан отозвал Клима в сторонку.

— Ты глянь, какая ягодка пропадает! — прошептал он, показывая на пышный Капитолинин зад. — Такую девку в прежние времена на ключ надо было запирать, чтоб не украли. А теперь женихов в деревне совсем мало: половину в войну перебили, а остальные — кто старый, кто пьющий, кто покалеченный. Если нет приданого, хороший человек ни за что не женится.

— А с детьми твоя Капитолина ладит? — спросил Клим.

— У неё пять младших братьев: она за всеми приглядывала, и ни один не помер.

— Дяденька Африкан говорит, что ты меня в чулане поселить можешь, — подала голос Капитолина. — За такую щедрость я тебе чего хошь буду делать — хоть собственными слезами всю посуду перемою!

— Это, пожалуй, лишнее, — сказал Клим и велел ей немедленно приступать к работе: у Китти уже не осталось чистых чулок.

6

С появлением «домашнего пролетариата» быт в квартире не особо наладился, но жизнь засверкала новыми гранями.

Капитолина привезла из деревни кованый сундук и большую икону — настолько закопченную, что изображенный на ней святой едва проглядывался.

— Кто это? — спросила Китти.

— Боженька, — умиленно отозвалась Капитолина и в тот же вечер научила её вставать на колени и класть перед иконой земные поклоны — что Китти чрезвычайно понравилось.

На сундук Капитолина положила матрас, набитый дореформенными банкнотами, давно потерявшими ценность. Во время войны её отец заработал кучу денег на спекуляциях сеном и всё спрятал в матрас — дочке на приданое.

— Хоть посплю как миллионщица, — говорила Капитолина и любовно взбивала свои сокровища.

Из сундука были извлечены пяльцы, спицы, крючок и мотки ниток, и вскоре по квартире начали расползаться полчища салфеток и накидушек.

— Так красивше, — говорила Капитолина, накрывая печатную машинку полотенцем с петухами.

Клим убирал его, но на следующий день «утиралочка» появлялась на прежнем месте.

У Капитолины были свои представления о домашней экономии.

— Сначала надо черствый хлеб доесть, а уж потом за свежий приниматься, — учила она Клима.

— Так он к тому времени тоже зачерствеет, — отзывался он. — Что, всё время сухарями питаться?

Щёки Капитолины наливались гневным румянцем.

— Пусть хлеб сгниет, пусть дом сгорит, а мы по миру пойдем! — кричала она.

Клим не уступал, и Капитолина доедала черствый хлеб сама — лишь бы добро не пропадало.

Она всё делала с размахом: если уж варила суп, то целый бак; если затевала стирку, то замачивала всё бельё разом — ну и что, что к ночи не оставалось ни одной сухой простыни!

— Дура! Дубина! — ругал её Африкан.

Капитолина то хохотала, то огрызалась:

— Ты не ори на меня! Ноне не царский режим!

Укушу лаяла, Китти визжала, и Клим шел в кухню разбираться.

— Прогони эту дурищу! — требовал Африкан. — Она тебе целый фунт кофе спалила!

— Доносчик… — стонала Капитолина. — И чего ты подлый такой?

Африкан выкатывал глаза:

— Я не подлый, я за порядок в доме! Думаешь, барин кофе не хватится?

— Так он чашки не хватился, и ничего!

— Какой чашки? — хмурился Клим.

Капитолина и Африкан испуганно замолкали.

— Чашка стояла на столе, а они подрались и начали вокруг стола бегать, — объяснила Китти. — Всё и полетело. Но ты, пап, не расстраивайся: мне Капитолина молоко в консервную банку налила.

Клим достал из портмоне деньги.

— Капитолина, сходите и купите новые чашки.

— Не посылай ты её в посудную лавку! — в ужасе закричал Африкан. — Она ж там всё перебьёт!

Но Капитолина уже наматывала на голову платок:

— Бегу, батюшка! Бегу, Иисус Христос!

Клим хотел нанять ангела-хранителя от бытовых забот, но Капитолина скорее была богиней разрушения. Использовать её в качестве курьера тоже было нельзя: она не знала Москву, да её никуда и не пускали — для того, чтобы ходить с поручениями от иностранца, требовалась официальная бумажка.

Скрепя сердце Клим все-таки пошел в Наркоминдел и попросил разрешения нанять помощницу.

Вайнштейн явно обрадовался:

— Мы подберем вам прекрасного специалиста! — пообещал он.

7

— Барин! — шепотом позвала Капитолина и на цыпочках подбежала к Климу: ей казалось, что так она меньше отвлекает его от дел. — К тебе женщина явилась, хочет курьером устроиться. Звать Галиной Сергеевной, фамилия — товарищ Дорина.

Клим велел впустить курьершу, и в комнату вошла невысокая, бедно одетая женщина с удивительным лицом: у неё были миндалевидные глаза цвета густого меда, тонкий удлиненный нос и полные бледные губы — с такой внешностью товарищу Дориной надо было играть христианских мучениц.

— Добрый день! — поздоровалась она. — Меня из Наркоминдела прислали.

Клим показал на диван:

— Присаживайтесь и рассказывайте о себе.

Товарищ Дорина попросила называть её Галей и сказала, что жизнь у неё самая обычная: до недавнего времени она служила делопроизводителем, но сейчас в Наркоминделе сокращение штатов, поэтому она подыскивает новое место.

— Вы когда-нибудь работали курьером? — спросил Клим.

— Нет, но я хорошо знаю Москву — я тут выросла. К тому же у меня есть крепкие валенки. Если меня не возьмете, то у других кандидатов обязательно спрашивайте про обувь. Без валенок курьер наверняка простудится и сляжет с температурой.

— Вы что-нибудь ещё умеете делать?

— Я печатаю по-русски, по-английски и по-французски, а ещё знаю стенографию.

— Напечатайте что-нибудь на пробу.

Галя села за пишущую машинку, как пианист за фортепьяно, и вопросительно посмотрела на Клима. Он начал диктовать первый попавшийся текст из «Таймс»:

— Экономические эксперименты Советского Союза продолжают удивлять мир…

Галя уверенно заколотила по клавишам и в несколько минут перепечатала статью о бюджетном кризисе в СССР. Клим не мог поверить своим глазам: в тексте не было ни одной ошибки.

— Имея такие таланты, вы хотите служить курьером?

Галя пожала плечами:

— Мне сейчас любая работа сойдёт. К тому же, говорят, иностранцы жалованье не задерживают. Это правда?

Клим кивнул. Если эта Галя не запросит много денег, то искать другую кандидатку не имело смысла.

Его взгляд остановился на вороте её кофты, из-под которого выглядывал уродливый лиловый шрам.

— Лучше заранее спросите: «Что это у вас?» — сказала Галя. — А то возьмете меня на службу и каждый раз будете мучиться догадками.

— Что это? — улыбнувшись, спросил Клим. Галя определенно ему нравилась.

— Мой муж был комиссаром во время Гражданской войны, — отозвалась она. — Белобандиты подожгли наш дом; дочку я вынесла на руках, а муж погиб. Мне на память ожог остался.

— Как же вы справляетесь одна с ребёнком?

— А чего с ним справляться? Одежды нет — стирать мало, комната маленькая — убирать мало, да и готовить особо нечего.

Галя поднялась.

— Я пойду. Если моя кандидатура устраивает, мне можно позвонить: у нас в квартире есть телефон.

Клим отправился её провожать. Выйдя в прихожую, Галя сунула ноги в огромные мужские валенки и надела поданное Капитолиной старомодное пальтишко.

— До свидания, — попрощалась она и вдруг серьёзно посмотрела на Клима. — Я только одно хотела сказать: в вашей «Таймс» есть неточность. Социализм — это не эксперимент, это неизбежная стадия развития человечества.

— Давайте рассуждать логически… — начал Клим, но Галя перебила его:

— Не надо нам вашей логики! Что вы со своей «Таймс» можете о нас знать? Вы пытаетесь задавить нас, подрываете веру в наши силы — а нам плевать! Мы… — Галя приложила руку к сердцу, — мы свято верим, что ни одна капиталистическая армия не сможет нас победить. Мы не отступим и будем до конца сражаться за наше светлое будущее!

Она вдруг смутилась. Лицо её покраснело, а губы задрожали, будто она собиралась заплакать.

— Извините… Я знаю, что всё испортила, и вы теперь не возьмете меня на работу. Я просто хотела, чтобы вы поняли…

Объяснения не требовались. У этой Гали была очень трудная жизнь, и все её надежды связывались со «светлым будущим», которое живописали советские газеты. Статья из «Таймс» лишала её веры в завтрашний день, и потому Галя яростно отвергала факты, на которые ссылался иностранный журналист.

— Я возьму вас на службу, — сказал Клим. — Только давайте договоримся, что мы все имеем право на своё мнение: и вы, и я, и газета «Таймс».

Галя скорбно кивнула.

— Хорошо… А… а у вас табачку не найдётся? Курить очень хочется, а я пачку дома оставила.

— Я не курю, — отозвался Клим. — У меня маленькая дочь, так что в квартире папирос быть не должно.

— Да… конечно… Я просто немного переволновалась.

Галя выскочила на улицу, и Клим вернулся к себе. Он видел в окно, как она стрельнула папиросу у парней, слонявшихся у катка напротив, а потом жадно курила и всё оглядывалась на «Московскую саванну».

Клим не сомневался, что Галя будет доносить на него. Ну и ради бога — пусть доносит, что отправила десяток проверенных цензурой телеграмм и купила в «Канцтоварах» промокашки. Может, ей за это несколько рублей перепадет.