Покаяние

Элоиса Диас, 2021

1981 ГОД, БУЭНОС-АЙРЕС Аргентина во власти военной диктатуры. Инспектор полиции Хоакин Альсада ежедневно сталкивается с реалиями жизни при репрессивном режиме и множеством напуганных и отчаявшихся людей. Самые трудные дела – о пропавших людях, их с каждым днем становится все больше. Альсада старается держаться подальше от политики, но когда бесследно исчезает его революционно настроенный брат, профессор Хорхе Родольфо, инспектор не остановится ни перед чем в стремлении его спасти. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ Страна охвачена очередным разрушительным кризисом. В Буэнос-Айресе то и дело происходят уличные беспорядки. Альсада дорабатывает последние месяцы перед выходом на пенсию, по-прежнему стараясь «не высовываться», помня, что именно эта линия поведения спасла многим жизнь. Однажды к нему попадает дело об исчезновении молодой женщины из привилегированной столичной семьи. Его расследование станет для Альсады болезненным напоминанием о его причастности к событиям самого мрачного периода в истории страны и последним шансом покаяться.

4

1981 год

Пятница, 4 декабря, 17:30

Они выпили столько, что дело уже шло к вечеру, а обед все не был готов.

Гриль стоял у самого края террасы Хорхе. Хоакин, Паула и Адела сидели у садового столика за пивом и оливками в ожидании, пока parilla^[3] разогреется как следует. За грилем следил Хорхе как главный церемониймейстер, время от времени помахивая на угли фестончатым подолом фартука, напоминавшим платье для фламенко.

— Видите! — Он упер руку в бедро и с чувством взмахнул другой, в которой поблескивали щипцы для гриля. Капельки жира брызнули на плитку террасы. — Жить при диктатуре не так уж и плохо!

По пути сюда Хоакин пообещал Пауле, что не станет скандалить и поднимать темы, рискующие испортить всем настроение, — все-таки пятница, до лета всего ничего, а они давненько не виделись. Но слишком уж многие темы приходилось обходить, чтобы сохранить мир в присутствии Хорхе. Хоакин покосился на Паулу — та стиснула бокал с красным вином, — но промолчал.

— А мы боялись, что нас ждет изгнание! — продолжал Хорхе.

Это было пять лет назад — к тому времени уже почти все аргентинские левые покинули насиженные места: кто-то ушел в подполье, кто-то бежал за границу. Хорхе и Адела тогда подумывали перебраться в Рио-де-Жанейро или Париж. От этих воспоминаний по спине Хоакина побежали мурашки, точно от холодного ветра на закате, после того, как весь день нежился на жарком пляже. Брат в итоге решил остаться и биться до конца — чего бы это ни стоило.

— И поглядите на нас сейчас! — Сказать, что Хорхе слегка захмелел, было бы преуменьшением. — Вносим посильный вклад, дарим жизнь новому поколению граждан забытой богом Аргентины! Что за мир мы оставим Соролье!

Адела шикнула на него.

И не потому, что боялась разбудить малыша, понял Хоакин.

— Соседка все никак не уймется?

— По крайней мере, старается выходить из дома одновременно с нами, — ответила Адела.

— Должно быть, считает, что за нами следует приглядывать, — усмехнулся Хорхе.

Но за его усмешкой Хоакин заметил тень страха.

— Хоако, только не начинай…

— Что? Я вообще молчу!

— Зато как смотришь! — Хорхе видел брата насквозь.

— Я вот что думаю… — решилась вмешаться Адела. — Паула, а ты мне не поможешь вынести овощи? А то такими темпами мы и до Рождества не пообедаем. Хоакин, принести еще баночку «Кильмеса»?

— Да, спасибо.

Как только братья остались наедине, Хоакин встал и подошел к грилю.

— Вечно ты энтранью пережариваешь, — поддел он, попытавшись отнять у брата щипцы.

— А ты так и норовишь подать ее сырой, — парировал Хорхе.

Хоакин отпустил щипцы.

— Ну расскажи, как дела, hermanito^[4].

Впрочем, Хоакин прекрасно знал, как они обстоят: угроза ареста миновала, но ничуть не отрезвила Хорхе: имя брата замелькало в таких разговорах, упоминаний в которых никому бы не хотелось. Люди оканчивали свои дни в канаве и за меньшее.

— Неплохо, неплохо. За последнее время мы очень продвинулись.

— В смысле — ваш союз?

— Да, Хоакин, наш союз. — Хорхе проколол мясо, которое в этом не нуждалось.

— Надеюсь, ты не забыл об осторожности? — Хоакин знал: остановить брата невозможно. Всякий раз, как Хорхе давал слово, что выйдет из игры, его хватало всего на неделю, а потом все начиналось снова. — Держись подальше от malas compañías^[5], ладно? — настойчиво проговорил Хоакин. — Может, заляжешь на дно, хоть ненадолго? Во избежание недоразумений. А то как бы хуже не стало.

— «Плохие компании», Хоако? «Недоразумения»? — Хорхе хохотнул. — Ты у нас, смотрю, и заговорил, как они?

— Я не с ними, — возмутился Хоакин.

— Знаю, знаю. Извини, — сказал Хорхе. — Но ведь и мы тоже. Мы не военные отряды Монтонерос. Мы не патрулируем улицы на джипах с пулеметами, чтобы пристрелить какого-нибудь случайного солдатика. Мы не закладываем бомбы. Мы — университетские профессора, а не террористы. Может, наши политические взгляды и схожи. Но цель не оправдывает средства. И к вам это тоже относится.

— К нам?!

— Ну признай: иногда ты и впрямь похож на человека, который тоже на все это купился.

— Я просто за порядок, — возразил Хоакин.

Хорхе только фыркнул.

— Ты чего?

— Порядок? Вот, значит, как называется то, что сейчас происходит?

— Послушай, я ведь не говорил, что согласен со всем, что они вытворяют. Но мы ведь с самого начала понимали, что придется идти на какие-то уступки.

В 1976 году первые полосы всех газет сообщили о начале так называемого процесса национальной реорганизации, призванного положить конец разрухе, коррупции и анархии. Ведь главной задачей военного переворота было прекратить необъявленную гражданскую войну, кипевшую в стране. Как искоренить все эти похищения, грабежи, убийства и перестрелки, если не закрутить гайки? И плохо ли, что теперь, отпуская Паулу в центр столицы, можно не бояться очередного взрыва?

— «Уступки»?! Я тебя не узнаю! Где тот Хоакин, что подбивал меня читать Маркса и Галеано? Где тот Хоакин, что познакомил меня с Карлосом Мухикой и давал мне свои книги о революции? Который и сам участвовал в движении? Были ведь времена, когда и ты во что-то верил!

— Я повзрослел. И нашел работу. — Хоакин твердо решил, что не станет ссориться с Хорхе. Во всяком случае, до десерта. — Обычную работу, не хуже других.

— Ой ли?

Тишина.

— Ну послушай, Хоако. Может, вначале все так и было, но теперь-то? Когда мы знаем то, что знаем?

Хоакин терпеть не мог, когда его принуждали оправдывать режим, которого он и сам не одобрял. А еще ему совсем не хотелось оправдываться перед Хорхе: он остепенился и нашел приличную работу, почти всегда позволяющую уходить от неприятностей.

— Я во всем этом не участвую, — наконец отчеканил он.

— Ну вот, снова заладил. Так почему же мне все равно за тебя тревожно?

— А я как раз хотел тебе сообщить, как я беспокоюсь за тебя! — В этом была лишь доля шутки. — В любом случае рад услышать, что ты иногда способен отвлечься от пролетарской революции и вспомнить обо мне, — саркастически усмехнулся Хоакин. — Неужели тебе хватает времени думать не только об освобождении от ига эксплуататоров-капиталистов и о судьбе брата-полицейского, но и о родном сыне?

— Да.

Хоакин уловил едва заметную перемену в выражении лица брата — его фирменная веселость словно погасла.

— У меня всегда за него болит сердце. Я молюсь о том, чтобы он не стал фашистом, как его дядюшка.

— То есть я еще и фашист? — Хоакин изобразил ярость. — Что ж, уже повышение. Как меня раньше называли? Ах да, равнодушным наблюдателем. Ты мне даже книгу на прошлое Рождество подарил — о банальности зла. Этого, как его?.. Стой-ка, я не ослышался? Ты сказал, что молишься? Серьезно?

Хорхе улыбнулся:

— На войне, Хоако, не до шуток.

На войне. Он с трудом мог припомнить разговор, когда их с братом мнения не расходились бы диаметрально. Вот почему я его избегаю. В какой-то момент обсуждать с Хорхе политику стало бессмысленно. Да и все остальное тоже: брат обладал поразительным талантом поворачивать дискуссию в удобное для себя русло.

Альсада-младший был кем угодно, только не дураком. Так к чему тогда это упрямство? Военная мощь Монтонерос сошла на нет: членов организации уничтожили, оружие изъяли, финансовые потоки перекрыли. А Хорхе наверняка испытывал давление и изнутри организации. Он оказался одним из немногих, кто не уехал и не исчез, и это обстоятельство наверняка сеяло подозрения в рядах единомышленников. А вдруг им взбредет в голову, будто он — коллаборационист? Случаи, когда кого-нибудь из Монтонерос вдруг начинали считать предателем и расстреливали свои же, не были единичными. Неужели в этом и состоит искренняя вера? Хоакин никогда и ни в чем не был так убежден, как Хорхе — в истинности своего «дела».

— И если мы сдадимся, если сдамся я, победят они, — продолжал Хорхе.

Ясно. Хоакину все было ясно. Банальная риторика, привычная оборонительная позиция плюс раздражение от необходимости оправдываться перед «ответственным» братом. Но за всем этим сквозило кое-что еще: желание избавиться от некоего бремени. Брат явно хочет рассказать ему побольше. Хорхе Родольфо беззвучно разомкнул губы, точно рыба, хватающая воздух. И добавил, понизив голос:

— Сейчас не время выходить из битвы. Мы еще можем сказать свое слово — я уверен в этом как никогда. Но для этого мне нужно оставаться в гуще событий.

— И неприятностей, — добавил Хоакин.

Лицо брата помрачнело, но потом он усмехнулся:

— Ну, не без этого.

Хоакин хотел лишь одного: чтобы Хорхе пережил эту чертову диктатуру. Он с трудом сдерживал крик. Скоро мне уже не к кому будет обратиться, чтоб тебя выручить, Хорхе! Он глубоко вздохнул:

— Послушай, я просто хочу, чтобы ты поступал как осмотрительный человек. Или хотя бы неглупый.

Хорхе вытер перепачканные жиром руки о фартук и обнял брата:

— В этом не сомневайся.

— Пожалуйста, береги себя, — шепнул Хоакин ему на ухо. Слова эти прозвучали как мольба.

— Обязательно. Знаешь, — прошептал брат в ответ, — я ведь это все любя тебе говорю.

— Правда? — насмешливо спросил Хоакин и слегка отстранился, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Абсолютная, — подтвердил Хорхе без малейшего сарказма и крепче обнял брата. — Не волнуйся за меня. Мне ничего не грозит.

Хоакину хотелось в это верить. Отчаянно хотелось.

— А знаешь почему?

— Ну-ка.

— Потому что я выбрал сторону.

Хоакин взглянул на брата озадаченно.

— Стороны — они есть всюду, Хоако. Не забывай об этом. Что бы ты ни делал.

— Я не… — Хоакин с трудом поспевал за логикой брата.

— Некоторые сражаются на два фронта. Но это рискованно. Слышал выражение «Если вам не нравятся мои принципы, у меня есть другие»? Это Маркс.

— Карл?

— Граучо. — Хорхе поднял брови и улыбнулся: именно это выражение лица не раз спасало его от беды. — Что ж, он очень, очень ошибся: у человека может быть лишь один набор принципов. И их надо придерживаться. И только тогда, hermano^[6], можно себя уберечь.

Примечания

3

Гриль (исп.).

4

Братишка (исп.).

5

Плохих компаний (исп.).

6

Брат (исп.).