Шарль Демайи

Эдмон Гонкур, 1860

«…В этой комнате, которая была конторой редакции газеты „Скандал“, сидело пять человек. У одного были белокурые волосы, небольшой лоб, черные брови и глаза, небольшой нос прямой и мясистый, завитые белокурые усы, маленький рот, чувственные губы и пухлое лицо, обличавшее в молодом человеке наклонность к полноте. Другой был молодой человек лет тридцати четырех, маленький, коренастый, с плечами Венсенского охотника, с налитыми кровью глазами, рыжей бородою и передергивающимся лицом, напоминавший горбуна. Он имел вид хищника мелкой породы…»

VIII

— Вы говорили обо мне? — сказал Шарль Демальи, входя ни кем незамеченный. — В другой раз я кашляну при входе; так, по крайней мере, можно быть уверенным, что женщину застанешь одну и не услышишь похвалы друзей. На чем вы остановились? Продолжайте пожалуйста, не стесняйтесь! Смейтесь! Что вы говорили? Что я идиот, кретин, скотина… Но мы только и делаем, что говорим друг другу подобные комплименты!.. за глаза. Я знаю, где я: редакция мелкой газеты… и лакейская не конкурируют для академических речей. Да, я пишу в газеты… я пишу статьи и острю — я играю на органе и на кларнете… Есть вещи, которые я подписываю: подписывая их, я знаю, что в них меньше безнравственности, чем в воздушном пироге… Самое низкое ремесло, друзья мои! Вы совершенно правы; моя совесть уже давно мне твердит об этом; вы ей вторите, я вам очень благодарен. Чёрт возьми! Неужели вы думаете, я дошел до этого сразу?.. Я уже достиг лет, когда играют трагедии в Одеоне. Я хотел сидеть в своем углу, написать книгу… У меня были иллюзии, идеи… Скажите пожалуйста, вы меня принимаете за писателя? Полноте, я извозчичья лошадь! Коснитесь их, друзья мои, — и Шарль протянул обе руки, — коснитесь их, вы стоите меня!

— Милый мой…

— Но, Демальи…

— Уверяю тебя!..

— Кто? Ты? Ты, Флориссак? Но что же ты сделал? Долги, остроты и веревочные лестницы… Ты написал один роман в своей жизни, отлично, только я люблю больше Фоблаза! Ты, Нашет? А какие заслуги за тобой? Статьи; а перед тобой? Статьи!.. Только потому, что ты делаешь все, что касается твоего ремесла, нельзя быть таким строгим. Ты? несчастный — и Шарль повернулся в Поммажо, — прошлый раз я тебя изобразил великим человеком!.. Да, я бил в барабан перед твоими произведениями, чтобы посмотреть, сколько может собрать дураков такой парад… Их столько, сколько тебе нужно, друг мой!

— Чёрт возьми! — сказал Монбальяр, — вместо того, чтобы поместить все это в газету!

— Ты теряешь пять копеек за строку, — сказал Флориссак, поворачиваясь на диване.

— Правда, — сказал Шарль, — я глупец.

— Пойдем, — сказал Поммажо Супардену и оба как один человек с достоинством вышли.

— Право, — громко сказал Шарль, говоря сам с собою, когда Поммажо вышел, — я почти жалею, что сказал ему правду; он, по крайней мере, работает и верит.

— Вот как! — сказал Молланде, просматривая театральный листок, — в провинции открыли праправнучку Расина, умирающую с голода.

— Вот кому должна Comédie-Franèaise, — сказал Нашет, — как наследнице прав автора…

— Поставить могилу, — прервал Шарль.

— Передай мне газету, Молланде, — сказал Монбальяр. — Перепишите этот абзац, Мальграс… В неделю, когда номер будет неинтересный, мы откроем подписку… это всегда помогает. Скажите пожалуйста, из вас никто не бывает в свете? Это ужасно! Мне бы надо было иметь известия о балах, вечерах, концертах; это придает порядочность газете… Хоть вы, Демальи, у вас чистая сорочка…

— Я? Ах, вы удачно попали! Во-первых, «свет», как вы знаете, выдумка Эженя Гино…

Не договорив, Шарль взял со стола какую-то книгу, потом бросил.

— Как это надоело! Нельзя сделать шага, чтобы не слышать нападок на банкиров! Денежный человек становится «Кассандром» комедий и газет… Чёрт возьми! Есть дураки, у которых нет ни гроша! И притом я нахожу, во Франции чересчур выезжают на миллионе.

— Кто видел дворец нашего знаменитого водевилиста Вудене? — провозгласил Кутюра.

— Где? — спросил Молланде.

— В Пасси.

— Я видел его. Он очень хорош… — сказал Монбальяр, и направился в свои комнаты.

— Хотел бы ты иметь такой парк? — обратился Кутюра к Шарлю.

— Мне так много не нужно, — отвечал Шарль. — Когда я захочу, я могу быть счастливым и в маленьком садике, посредине у меня будет посажена огромная тыква, под зонтиком больших листьев, со своим зеленым стволом, свернутым как трубка паши, сидящего с поджатыми ногами; я обожаю тыкву. У меня будет вода, налитая в половину бочки, на воде будут расти маленькие зеленые чечевицы, между которыми будут скакать и нырять лягушки… У колодца будет мечтать цапля на одной ноге… Затем я буду держать обезьяну на веревке, обезьяну, которая кривляется и гримасничает… Я куплю, понимаешь, луч солнца для моего маленького мирка. Еще у меня будет гонг… Это будет рай… Я буду благоговейно взирать на свою тыкву; цапля будет думать, как немецкая книга; я брошу камень, все лягушки бросятся в кадку; я хлопаю свою обезьяну, и ударом ноги подымаю все звуки гонга, то ласкающие, как смешанный гул толпы, как звон набата, как глухой шум мостовых просыпающейся столицы… то вдруг раздадутся гремящие и ревущие звуки… Ты уже видел гонг: дно кастрюли, куда Юпитер прячет свои громы.

Проговорив это, Шарль взялся за шляпу.

— Ты уходишь? — спросил Молланде.

— Да, у меня есть дело.

— Дело в том, что я сегодня неожиданно разбогател, — сказал Молланде, — благодаря одному великодушному человеку, известному своей щедростью; поэтому имею честь звать вас всех пообедать… Нет, серьезно, одному издателю пришла фантазия издать отдельной книгой мои статьи!.. И если почтенное собрание позволит мне предложить ему сегодня скромный праздник… Вы придете, Демальи?

— Хорошо.

— А вы, Мальграс?

— Я в отчаянии, м-сье Молланде… Я обедаю сегодня с моими детьми… каждую субботу… я ни разу не пропустил еще, ни разу!

— А что ты хочешь сделать из твоих детей, Мальграс? — спросил Флориссак.

— Честных людей, если смогу, м-сье Флориссак.

— Тебе нужна будет протекция.

— А ты, Бурниш?

— Невозможно, совершенно невозможно…

— Ну, — сказал Молланде, — кто придет, придет, а кто не придет…

И он вышел.

— Господа, — сказал Бурниш, — идем сегодня к госпоже де-Мардонне?

— Ах, правда! Да… да… — послышались голоса.

В редакции остались Мальграс, Бурниш и Флориссак.

— Дрянной народ! господин Бурниш, — и Мальграс подавил вздох. — Боже мой! молодость, я не говорю… все бывают молоды… я тоже был… молодость, это хорошо. Но потерять чувство сознания долга… Что такое, м-сьё Флориссак? — сказал Мальграс Флориссаку, который, наклонившись, говорил ему что-то на ухо.

— Дядя Мальграс, нет ли одного… для меня?

— Одного… чего?

— Луидора… в кассе. Потому что нечего и говорить… Если я не пошлю букета к семи часам… я пропащий человек.

— Я получил приказание от господина Монбальяра приостановить авансы.

Флориссак проглотил ответ, не сморгнув. Он отошел, взял с камина книгу наполовину разрезанную и открыл ее:

— Подумаешь, есть еще люди, пишущие книги!.. Манюрель… не знаю такого!.. Дядя Мальграс! хотите знать мое мнение об этой книге?

Флориссак зевнул. Затем взял свою шляпу и ушел.

— Отсутствие нравственного чувства, господин Бурниш, — сказал Мальграс, — отсутствие нравственного чувства!