Кастелау

Шарль Левински, 2014

Азарт поиска охватит читателя, когда вместе с наивным американским киноведом он приедет в Европу 1980-х годов на поиски неведомых фактов из истории немецкого кино времен агонии гитлеровского режима. Наткнувшись на удивительную историю фильма-призрака и его съемок, проходивших в глухой альпийской деревушке Кастелау в последние месяцы войны, герой в полной мере изведает правду жизни в эпоху исторического лихолетья, когда любая секунда бытия может оказаться страшнее и гротескней, увлекательней и невероятней самого захватывающего фильма. Интрига развивается не в последовательном линейном изложении, а в ходе кропотливой реконструкции событий. Хитроумно сочетая правду и вымысел, документ и мистификацию, вплетая подлинные имена и факты из истории немецкого кино, в которой он проявляет недюжинную осведомленность, в ткань изобретательно сочиненной фабулы, Шарль Левински создает динамичный роман-коллаж, серьезный и смешной, занимательный и абсурдный, но в конечном итоге беспощадно правдивый. Шарль Левински (род. в 1946) – именитый швейцарский писатель, широко известный не только у себя на родине, но и за рубежом. «Кастелау» – четвертый его роман, издающийся в России. Это, несомненно, наиболее яркое, мастерски выстроенное, остросюжетное и глубокое произведение писателя, который не устает тревожить современников напоминаниями о болевых точках новейшей истории, снова и снова обращаясь к проблеме нравственного выбора в экстремальных условиях тоталитаризма.

Вернер Вагенкнехт. Сервациус на приеме у доброго доктора [27]

С доктором Клинком сложностей быть не должно, думал Сервациус. С ним никогда сложностей не бывает. Он не из тех врачей, к которым идут, когда тебе действительно нездоровится, зато если надо что-то решить в практической плоскости, лучшего лекаря не сыскать. Он и рецепт тебе выпишет, какой хочешь, и справку, какую надо. «Я стольким больным здоровье выправляю, — скаламбурил он однажды, — что не грех иной раз и здоровяку больничный выправить». Чтобы замять скандал, ему случалось переквалифицировать последствия падения с декораций в дымину пьяной кинозвезды в удручающие симптомы диковинной болезни с мудреным латинским названием, да и с беременностью «по залету» к нему всегда можно было обратиться. Анонимность гарантирована.

И недорого. Деньги он зарабатывал в своей частной практике, дела в которой, судя по всему, шли очень даже неплохо. А в мире кино его нечто совсем иное привлекало. Знаменитости — вот где была его слабость. Фото с Сарой Леандер или с Хайнцем Рюманом, который на приеме по случаю премьеры дружески обнимет его за плечи, — вот чем на самом деле он жил. Как-то раз, желая сделать ему приятное, они подослали к нему смазливенькую девицу из подтанцовки с заданием ублажить доктора по полной программе, так его это нисколько не заинтересовало. Женат всерьез и надолго, как выяснилось. Хотя жену его никто в глаза не видал.

Встречу назначили у него в клинике. По окончании приема, разумеется. Даром, что ли, они наградили его почетным титулом доверенного врача, ради этого господин доктор может иной раз потрудиться и сверхурочно.

На лестнице пахло угольной гарью и бедностью, здесь, у самой Курфюрстендамм, в фешенебельном районе, такого не ждешь. Но сейчас не угадаешь где что. Запах усилился, едва Сервациус распахнул дверь, на которой красовалась табличка с фамилией доктора. Здесь, среди голых стен с одиноким письменным столом регистраторши посредине, вообще не продохнуть. Он заглянул в комнату ожидания, потом в кабинет — никого. В конце концов — надо было сразу своего носа послушаться — он разыскал доктора в крохотной комнатенке лаборатории. Доктор колдовал над газовой горелкой, что-то помешивая в маленькой кастрюльке. Вскинув голову, глянул на вошедшего.

— Весь день не ел, — коротко пояснил он. — Проходите, я сейчас.

Одна из стен кабинета целиком была посвящена заветной докторской страсти. Настоящий иконостас, три ряда актерских фото — все с автографами, все в одинаковых красивых рамочках, под стеклом. Правда, четыре фотографии сняты и стоят на полу, прислоненные к стенке. Там, где они висели, теперь красуется плакат с подробной инструкцией об извлечении пострадавших из-под развалин. Не иначе, предписание вышло: наличие плаката строго обязательно.

Ни малейшего намерения оказаться под развалинами у Сервациуса не было. И намерения оставаться в Берлине тоже.

В кабинете какой-то беспорядок. Налет запущенности. Как будто уборщица давно не приходила. На письменном столе толстенный фолиант, «Атлас описательной анатомии». На переплете подпалины, словно книгу из огня вытаскивали. Очень странно и совсем на доктора не похоже, у него в клинике всегда царили образцовый порядок, чистота и опрятность. Не клиника, а просто наглядное пособие к понятию «гигиена».

Даже странно. А что, если доктор сам с утречка хлебнул своей волшебной микстурки, на которой, по слухам, двое суток продержаться можно? Кое-кто на студии клянется, мол, так оно и есть. Коктейль пилотов, так это у них называется. Что ж, пусть себе. Чужие трудности Сервациуса мало волнуют, у него своих забот хватает. Пусть господин доктор за завтраком амфетамин хоть ложками себе в кофе подливает, лишь бы он был в состоянии нужную справку ему выписать, с печатью и всеми прибамбасами.

Когда Клинк наконец вошел, вместе с ним в кабинет потянулся и явственный запах гари. В руке он бережно нес кастрюльку, тут же определив ее на атлас, на котором она с шипением оставила очередную паленую отметину. Доктор произвел рукой неопределенный размашистый жест, означавший, судя по всему, примерно вот что: «Минуточку, сейчас только одно важное дело улажу», — и жадно принялся есть. Скривился — видно, слишком горячо, — но продолжил истово, словно голодающий, черпать ложкой из кастрюльки.

Нет, на коктейль пилотов не похоже. От него, так Сервациус слышал, вроде бы жажда одолевает, но никак не голод. Некоторые актрисы для того только это зелье принимают, чтобы не толстеть. Когда эти дурехи очередной «курс» проходят, с ними почти невозможно работать, до того они взвинченные.

А доктор Клинк уже шкрябал ложкой по дну кастрюльки, намереваясь извлечь оттуда нечто особенно вкусное, но тут, похоже, вспомнил, что он не один, с сожалением отодвинул от себя атлас, а вместе с ним и кастрюльку с остатками овощного супчика.

— Готовить умеете? — неожиданно спросил он.

— Дальше жареной картошки так никогда и не продвинулся.

— Надо учиться, — вздохнул он. — Всему придется учиться. — И только теперь, будто раскрыв наконец сценарий на нужной странице, внезапно спросил: — Ну-с, на что жалуетесь?

Наконец-то.

— Легкие, — ответил Сервациус. — Это, наверно, будет самое правильное. — Он подумал, не стоит ли опять покашлять, но доктора Клинка, пожалуй, на такой мякине не проведешь.

— Легкие? — Доктор сдвинул на лоб очки и принялся внимательно изучать ложку, которой только что ел суп, словно это термометр с температурой пациента. — Легкие — весьма интересный орган, таящий множество возможностей. Тут нужно тщательное обследование. Когда вы могли бы освободиться?

— Мне не нужно обследование, господин доктор. Только справка. Вы меня понимаете?

Клинк уставился на него так, будто с ним заговорили по-китайски. Будто он вообще ничего не понимает. Раньше-то он посообразительней был.

— Мой новый фильм… видите ли… Сценарий не вполне меня устраивает… Не в моей творческой манере… Вот я и подумал, проще всего было бы…

— На легкие жалуетесь? — спросил Клинк. Облизал ложку и аккуратно поставил ее в бакелитовый стакан к карандашам. — Это может быть опасно. Пульмональная гипертония. Или хронический обструктивный бронхит.

— Вы доктор, вам виднее.

— Для начала давайте разденемся.

Клинк встал и пошел к умывальнику. Только тут Сервациус заметил гору немытых тарелок в раковине.

«Ладно, — подумалось ему. — Театр так театр…»

Он повесил пиджак на спинку стула, расстегнул воротник на шее и принялся за следующие пуговицы.

— Как насчет эмфиземы? — спросил Клинк, тщательно моя руки под струей воды. — Повреждение альвеол? Это вам подходит?

— Да что угодно, доктор. Лишь бы…

— Лишь бы по состоянию здоровья вам требовалось санаторное лечение, верно я понимаю? Несколько недель на природе…

Ну наконец-то дошло.

— Вы что-то определенное имели в виду, в смысле местности?

— Говорят, альпийский воздух…

— Ах Альпы, ну как же… — подхватил Клинк. — Дивные края. Одни пейзажи чего стоят…

Почудилось ему или в самом деле в голосе доктора зазвучали нотки сарказма? Да нет, на него совсем не похоже. Клинк всегда был таким услужливым милым добрячком…

— И на сколько недель вам хотелось бы получить освобождение? — Оказалось, Клинк вовсе не руки моет, а посуду. — На месяц? Или лучше уж сразу на два?

— Не будем ходить вокруг да около. — Сервациус почувствовал, как вздымается где-то внутри волна нетерпеливого гнева, в последнее время все чаще вскипающая в нем на съемках, когда актеры нарочно тупицами прикидываются. Да, с возрастом терпения не прибавляется. — Мне нужен больничный, чтобы на пару недель уехать из Берлина. Это так сложно понять?

— Потому что ваш новый фильм не вполне соответствует вашей творческой манере?

— Потому что я, черт подери, не желаю торчать в этом проклятом городе. И точка!

Клинк вытер руки полами своего белого халата — тоже, кстати, не особенно чистого — и принялся разглядывать фотографии на стене.

— Вы прочли, что тут написано? — немного погодя спросил он. — На плакате. — Автоматически, по привычке он снова сдвинул очки на лоб. — Осторожно! Обломки развалин могут обрушиться, — прочел он вслух. — Понимаете?

Не иначе, спятил. Коктейль пилотов. Или переработался, вот пружинка и лопнула. Стоя голым по пояс, Сервациус ощущал всю нелепость своего положения.

— Можно все сделать правильно и все равно ошибиться, — продолжал Клинк, все еще повернувшись к нему спиной. — Обломки не обрушились. Когда они ее вынесли, она выглядела, как всегда. Только вся в пыли, сплошь пылью покрыта. А сама ведь так чистоту любила. Чтобы всегда и всюду чисто. — И вдруг, без перехода, все тем же ровным, как будто бесстрастным голосом: — Ложитесь. Я вас осмотрю. С легкими шутки плохи. Вам известно, что ударная волна от бомбы способна разорвать легкие? При прямом попадании?

Сервациуса словно к полу пригвоздило.

— Это ваша жена? — только и спросил он.

Клинк покачал головой.

— Нет у меня жены. Я вдовец. Этому, знаете ли, тоже надо научиться. Столько всего. Овощной суп я уже могу.

Прочь, только прочь. Это ужас, конечно, то, что с ним случилось, но… Он найдет себе другого врача.

— Да, — задумчиво протянул Клинк, снова направляясь к умывальнику. — Думаю, вам лучше одеться. Справку я бы вам выписал, только если бы вы и в самом деле были больны. Но, судя по вашему виду, разрыва легкого у вас нет. И разрыва сердца тоже.

Только не отвечать. Не ввязываться. Никакой полемики.

— Вы не один такой, кому из Берлина уехать хочется. Кое-кто из ваших коллег уже приходил ко мне с той же целью. Но лучше вам остаться. Вам всем лучше остаться. Иначе показатели не сойдутся. Видите ли, сейчас идет грандиозный эксперимент. Причем в полевых условиях. Знали бы вы, до чего интересные операции приходится делать моим коллегам.

Вот черт, еще и пуговица от рубашки оторвалась.

— Да, господин Сервациус. — Доктор теперь держал в руке тарелку, изучая ее как некий совершенно непонятный и прежде невиданный предмет. — Оставайтесь в Берлине. Лишать себя такого опыта непростительно. Как знать, вдруг вы переживете нечто такое, что пригодится вам для следующего фильма. Или эта тема не вполне отвечает вашей творческой манере?

Пиджак можно и на лестнице надеть.

— Погодите, господин Сервациус. — Голос Клинка зазвучал вдруг твердо и властно. — Я должен еще кое о чем вас предупредить.

— Да?

— Вы наверняка кого-нибудь найдете, кто выпишет вам этот больничный. Может, вам даже удастся отправиться в живительные Альпы. Только вам это не поможет. Мы, врачи, ужасно болтливый народ, а вы человек известный. Так что я непременно обо всем узнаю. И тогда я на вас донесу.

Он уже распахнул дверь, но тут остановился.

— Донесете?

— Вы намереваетесь уклониться от работы на важном военно-стратегическом объекте. Это саботаж. Подрыв боевого духа. Вы сами сказали: «Война проиграна».

— Я никогда…

— «Наш вождь — полное говно», вы сами сказали.

— Вам не поверят. У меня друзья.

— Вы правда так думаете? — Доктор Клинк сел за свой письменный стол. — Что ж, тогда положитесь на них. И желаю вам благополучного выздоровления, господин Сервациус.