Кастелау

Шарль Левински, 2014

Азарт поиска охватит читателя, когда вместе с наивным американским киноведом он приедет в Европу 1980-х годов на поиски неведомых фактов из истории немецкого кино времен агонии гитлеровского режима. Наткнувшись на удивительную историю фильма-призрака и его съемок, проходивших в глухой альпийской деревушке Кастелау в последние месяцы войны, герой в полной мере изведает правду жизни в эпоху исторического лихолетья, когда любая секунда бытия может оказаться страшнее и гротескней, увлекательней и невероятней самого захватывающего фильма. Интрига развивается не в последовательном линейном изложении, а в ходе кропотливой реконструкции событий. Хитроумно сочетая правду и вымысел, документ и мистификацию, вплетая подлинные имена и факты из истории немецкого кино, в которой он проявляет недюжинную осведомленность, в ткань изобретательно сочиненной фабулы, Шарль Левински создает динамичный роман-коллаж, серьезный и смешной, занимательный и абсурдный, но в конечном итоге беспощадно правдивый. Шарль Левински (род. в 1946) – именитый швейцарский писатель, широко известный не только у себя на родине, но и за рубежом. «Кастелау» – четвертый его роман, издающийся в России. Это, несомненно, наиболее яркое, мастерски выстроенное, остросюжетное и глубокое произведение писателя, который не устает тревожить современников напоминаниями о болевых точках новейшей истории, снова и снова обращаясь к проблеме нравственного выбора в экстремальных условиях тоталитаризма.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Октябрь 1944)

Сегодня встречался с Кляйнпетером, как всегда, в зале Анхальтского вокзала. Он заметно нервничал. Типичный жест наших дней — вовсе не гитлеровское приветствие, а опасливая оглядка через плечо.

Хотя для двоих людей, которым никак нельзя показываться вместе, такой огромный вокзал — просто идеальное место встречи. Здесь, на Анхальтском, никому ни до кого дела нет. Каждый куда-то бежит, торопится. К тому же вокзалы — вожделенные цели для бомбардировщиков. Так что если кто здесь не бежит, а стоит, значит, он занят ожиданием, а это порой весьма изматывающее занятие. Или он стоит, потому что боится пораниться об острые осколки разлуки. («Острые осколки разлуки»? Любой редактор это сразу же вычеркнет.) Вокзал — это фильм без главных героев, зато с полчищами статистов.

Можно целую книгу написать об Анхальтском вокзале военной поры. Что-то вроде «Людей в отеле» [24], только гораздо правдивей. Множество судеб, пересекающихся и сплетающихся в одном месте. Мать, тщетно ожидающая сына. Он телеграммой сообщил, что едет в отпуск на побывку, но по дороге на станцию угодил под шальной снаряд. Солдатик с ампутированной ногой ищет глазами свою девушку, не зная, захочет ли та теперь к нему, калеке, даже подойти. Вокзальный служащий, замышляющий акт саботажа, лишь бы не допустить отправления эшелона с депортированными. Великие времена — отличная почва для увлекательных историй. Правда, написать их суждено, лишь когда на смену великим временам придут обычные, невеликие.

Одна из историй могла бы, к примеру, повествовать о запрещенном авторе, который с коммерческим директором студии УФА должен встречаться тайком. Потому что на студии ждут его сценарий, а самого его — ни в коем случае.

Какой разительный контраст с былыми временами, когда Кляйнпетер принимал его официально, у себя в кабинете с двумя большими фасадными окнами, кабинеты получше в Бабельсберге только у членов правления были. Секретарша из приемной подавала им кофе. А теперь…

Не ныть. Описывать.

На первую нашу встречу на Анхальтском (кажется, целая вечность прошла, а на самом деле всего-то пара месяцев) он, желая выглядеть особенно «неброско», явился с чемоданом. Кажется, я тогда про это не записал. Пришел с пустым чемоданом, на студии за такое любому режиссеру тут же нагоняй бы устроили, по осанке-то сразу видно, пустой чемодан или тяжелый. Он его потом просто оставил. Понял, стало быть, что чемодан — это не шапка-невидимка.

Поначалу-то он вообще не нервничал. Ему и в голову не приходило, что нашу конспиративную встречу накрыть могут. Он ведь живет и действует, исходя из принципа, что все на свете можно «организовать», «провернуть». Война для него, как он сам однажды выразился, всего лишь досадная помеха нормально организованному кинопроизводству. Зато сегодня он совсем по-другому разговаривал. Растерянно, запуганно даже.

Не то чтобы он что-то в таком духе высказал, слишком он осторожен, за каждым словом своим следит, но интонации… А диктатура — она обостряет слух.

Сперва он сугубо по-деловому сообщил мне, что съемки «Песни свободы» уже начались, а я в ответ вежливо поблагодарил его за отрадное известие. Хотя для меня это вовсе не новость. От Тити я давно уже это знаю, и он, надо полагать, тоже догадывается, что мне о начале съемок известно. Но мы прилежно играли свои роли. Официально Тити, как и все остальные, больше никаких контактов со мной не поддерживает. Я ведь неприкасаемый. По идее должен бы, как прокаженный, расхаживать по вокзалу с колокольчиком и остерегать всех, покрикивая: «Нечистый! Нечистый! Нечистый!»

Сценарием они в целом довольны, но мне надо придумать себе другой псевдоним. Антон Пособил — слишком прозрачно, к тому же по-славянски. Не стоит зря гусей дразнить. Он пока что раздал сценарий без указания автора, хотя одно это уже выглядит необычно. Так что нужен псевдоним и строчек пять биографии для «Фильмбюне».

Что ж, мне не впервой сочинять себе новую жизнь.

Может, герой войны? А что? Автор — герой войны, чем плохой вариант? На героя всегда можно положиться. После тяжелого ранения, прямо с передовой. Потерял руку или там ногу. Лучше руку. Пустой рукав, заправленный в карман пиджака, люди такое сразу живо себе представляют. Вызываешь образ, который в головах сидит, ведь таких калек теперь полно, сплошь и рядом, на каждом шагу почти.

Солдат, который и раньше всегда хотел писать, но только теперь…

Нет. Кино — это совершенно иной, особый мир. Тут даже биография автора не должна напоминать о реальной жизни.

С другой стороны: ратное прошлое, вся жизнь — один сплошной подвиг, когда было не до писательства, это вполне убедительное объяснение, откуда вдруг совершенно безвестный дебютант…

«И уж, пожалуйста, что-нибудь нордическое», — Кляйнпетер так и сказал. И как можно правдоподобней. Ложь, но очень жизненная.

Вицорек? Домбровски? Из горняцкой семьи, в Эссене?

Нет. Кто хочет писать сценарии для УФА, тому не к лицу шахтерская родословная, вся эта рурская копоть и грязь. Хотя он-то как раз из этой грязи и вышел. Но, как и все, оглянуться не успел — а уже оберлинился.

Матцке? Сценарий: Вильфрид Матцке.

Слишком по-пролетарски… Нынешним гениям что-нибудь аристократическое подавай. Они еще бумагу в машинку вставлять не научились, зато псевдоним поблагородней и позвонче вот он, уже готов.

По молодости, еще до первого сборника стихов, я ночи напролет целыми столбцами будущие фамилии свои записывал. С гимназической скамьи свято верил, что без импозантного имени будущему поэту делать нечего. Эйхендорф. Лилиенкрон. Дросте-Хюльсхоф. Что угодно, только не Вагенкнехт.

Эренфельз.