Воля народа

Шарль Левински, 2017

Курт Вайлеман, журналист на пенсии, немного чудаковат, но он сразу почувствовал, что его коллега Феликс Дерендингер чем-то очень напуган. Спросить об этом он не успел: через час-другой после их встречи Дерендингер уже лежал мёртвый на берегу цюрихской реки Лиммат. Объявили, что это самоубийство, прыжок с высокой стены, хотя дистанция между стеной и прибрежной мощёной улочкой слишком велика для прыжка. Так считает и красивая молодая знакомая Дерендингера, с которой и Вайлеман был бы не прочь сблизиться. Она просила его расследовать эту смерть. Он чувствует себя польщённым и заметно молодеет, приступая к этому заданию. Но его азарт скоро перекрывается страхом, потому что люди, которые вскоре открывают уже лично на него охоту, располагают безграничными средствами. Их могущества хватит и на то, чтобы он тоже бесследно исчез – вместе со своей правдой. Такой властью располагает, вообще-то, лишь новый государственный аппарат, который – с согласия народа – действительно всемогущ. Именно так, как того требует Воля народа.

7

Пока они ехали, она тыкала пальцами в свой коммуникатор. Наверняка новейшая модель; она была из тех, у кого подобные приборы всегда новейшей модели. Вайлеман был рад, что ему не приходится вести светскую беседу, он чувствовал себя не очень хорошо в этом автомобиле, который для него всё ещё был новомодным, хотя в Цюрихе вряд ли ещё водились прежние. Всякий раз, когда они вплотную приближались к впереди идущему автомобилю, он машинально искал, за что бы ухватиться. Рассудком он понимал, что система функционирует превосходно и не допустит столкновения, по крайней мере в городе и на автобанах — до просёлочных шоссе сеть электронного ориентирования так и не дошла по финансовым причинам, — однажды он даже написал статью про избыточность тройной системы безопасности, но в его организме всё ещё работали старые рефлексы. Если бы он мог позволить себе машину, это был бы старый самоходный рыдван, хотя налоги на него были выше, а в случае аварии не было страховых выплат.

Движение было плотное, как, впрочем, и всегда, но — он должен был это признать — рассасывалось оно быстрее, чем раньше, и встраивание с боковых улиц шло лучше. И всё-таки: сидящий в таком автомобиле уже не ехал, а лишь транспортировался, как почтовая посылка в одной из тех гигантских сортировочных машин, какую он осматривал однажды в Мюллигене для одного репортажа. Тобой просто манипулировали.

Окей, он сам позволил манипулировать собой, принял приглашение, не спрашивая, что с ним собираются обсудить, не спросил даже её имени. Неужто это было просто любопытство? Или это было связано с тем, что она была привлекательная женщина, чертовски привлекательная женщина? Бывают и более дурацкие причины, подумал он.

— Это пачули? — Только когда она изумлённо оторвалась от своего комми, он сообразил, что произнёс это вслух. Когда подолгу составляешь компанию лишь самому себе, в какой-то момент уже не замечаешь, что говоришь с собой вслух.

Женщина засмеялась каким-то горловым смехом, это звучало как воркование птицы.

— Что-что?

— Ваш парфюм. Это пачули?

— Очень сильный аромат, правда? Мне самой он вообще не нравится. Но Феликс так его любил.

— Дерендингер?

Она кивнула:

— Этот парфюм привёз мне однажды он. Вот я и подумала: на его панихиде… В какой-то степени из пиетета.

— Он покупал вам духи? — Этот вопрос, он заметил это лишь после того, как уже задал его, звучал невежливо; как будто он хотел этим сказать, что она не та женщина, которой кто-то подарил бы духи.

— Вас это удивляет?

— Я хотел сказать… он не был похож на человека, который разбирается в таких вещах.

И снова этот воркующий смех.

— Вы явно знали его не очень хорошо. А знаете, где пачули любили больше всего?

— Где?

— В борделях. Но потом этот аромат вышел из моды. Он очень назойлив. Когда мужчина возвращался домой, его жена и несколько часов спустя могла учуять, где он был. — Она говорила об этом так естественно, как будто было самым обычным делом беседовать о таких вещах с мужчиной, едва с ним познакомившись. — Кстати…

— Да?

— Пачули пахнут иначе. Более по-восточному. Если хотите, я дам вам их потом понюхать.

— С удовольствием, — сказал Вайлеман, но оттого, что это прозвучало слишком пылко, он добавил: — Ведь это, наверное, очень интересно.

Она опять засмеялась. Над ним? Что же было в этой женщине такого, что делало его таким нервным?

— Надеюсь, вас не смущает, что я предпочитаю беседовать у меня дома. В публичных местах никогда не знаешь, кто тебя слышит.

— У вас есть тайны? — Это должно было прозвучать как шутка, но она, кажется, приняла её всерьёз.

— Время покажет, — сказала она. — Так или иначе: незачем каждому знать, что нам с вами вообще есть что обсудить. И при всех этих видеокамерах…

— Не такие уж мы интересные люди.

— Это тоже ещё надо посмотреть.

— И даже если — ведь и на вашей улице тоже наверняка есть камеры.

— Это совсем другое, — сказала она. — Если увидят, что вы входите ко мне, они подумают, что вы мой клиент.

Она не объяснила, какого рода клиентуру она имела в виду, а он не переспросил.

Её квартира находилась в районе, о каком он мог только мечтать, не на самом верху холма миллионеров Цюриха, но всё-таки уже в районе, где арендная плата повышается пропорционально каждому метру над уровнем моря.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказала она. — Я только хочу поскорее смыть с себя эти духи.

Гостиная, в которую она его провела, была обставлена старомодно. Он бы сказал, времён смены тысячелетия. Меблировка не подходила к образу, какой он составил о ней, он-то ожидал самого новейшего дизайна, например, тех кресел, которые самостоятельно измеряют вес и рост своего пользователя и автоматически подстраиваются к идеальной позиции, а на стене ожидал увидеть, скажем, одну из этих электронных рам, которые можно взять напрокат в Художественном музее, а в раму «вставить» любую картину из коллекции музея. Вместо этого — алюминий и чёрная кожа, как будто он в гостях у какой-то старой дамы. На низеньком стеклянном столике стояли наготове два бокала для вина. Она не сомневалась, что он примет её приглашение.

Был даже небольшой книжный стеллаж. Раньше, придя в чужой дом, он первым делом изучал корешки книг, они позволяли сделать множество выводов об интересах их владельцев, а когда теперь, что случается достаточно редко, его куда-то приглашают, там в большинстве случаев больше не стоят книги, а ведь у людей не попросишь позволения быстренько заглянуть в их читалки. Здесь были сплошь романы, при этом ничего современного, всё немного запылённое; у букинистов в отделе ХХ век тоже не нашлось бы ничего другого. Единственной неожиданностью было зачитанное издание в мягкой обложке с роковой картинкой: в конусе света уличного фонаря — как будто ещё где-то сохранились такие уличные фонари, кроме как на ностальгическом Латернли-вег на Утлиберге, — лежал в луже крови убитый мужчина. Нож в спине, гласило название книги, автор был некто Цезарь Лаукман, имени которого он никогда не слышал.

Поскольку женщина ещё не вернулась из ванной, он пробежал глазами первые несколько страниц: молодой путник обнаруживает труп, зарытый под осенней листвой — его повреждения были описаны в самых кровавых подробностях, — и прибывшая по вызову женщина-полицейская оказалась так шаблонно одарена крутыми изгибами фигуры, что без особого напряжения можно было предугадать, как через двести пятьдесят страниц будет выглядеть хэппи энд между этими двумя. Тотальная макулатура. Надо будет потом спросить, каким образом такая поделка могла затесаться среди Назову себя Гантенбайн и Как госпожа Блюм хотела познакомится с молочником.

— Это подарок Дерендингера.

Он не мог бы сказать, как долго она уже стояла в дверях и наблюдала за ним, держа в руках графин с красным вином. Теперь на ней была не короткая юбка, а длинный белый купальный халат, как будто она шла в сауну или в какое-то другое место, где главное было не в элегантности. Рыжие волосы она собрала в конский хвост. Она выглядела моложе, чем до этого, нет, на самом деле не моложе, но иначе, по-девчоночьи.

— Я откупорила для нас Сент-Амур, — сказала она. — Ничего слишком тяжёлого, подумала я, ведь ещё день на дворе. За это время он, должно быть, хорошо оттемперировался.

Давно уже он не пил такого хорошего вина. С его бюджетом ему хватало в основном только на вино с косовских виноградников.

Она отставила свой бокал, почти ничего не отпив.

— Я полагаю, вы хотите знать, для чего я вас пригласила.

Было много такого, чего ему хотелось бы знать о ней.

— Откуда вы знаете Дерендингера?

— Он был моим клиентом.

— Каким клиентом?

— Я специализируюсь на пожилых мужчинах, — сказала она. — Поэтому здесь такая старомодная обстановка. Чтобы они сразу чувствовали себя как дома. Я секс-терапевт.

Наверное, лицо у него вышло очень глупое, потому что она снова рассмеялась.

— При моей профессии приходится говорить околичностями, вокруг да около, — объяснила она. — Хотя никому не мешает, что она есть, но в налоговой декларации она должна называться как-то по-другому. Сто лет назад я бы, наверное, действительно пользовалась ароматом пачули.

Вайлеман по случаю панихиды повязал галстук, и теперь он показался ему слишком тесным. Естественность, с какой она это сказала, сбила его с толку.

— И Дерендингер был…

— Он откликнулся на объявление в интернете. Почему нет? И в его возрасте тоже есть потребности. А как с этим у вас?

Вайлеман всегда гордился тем, что его не так легко смутить и сбить с толку. Но с этим вопросом он вообще не знал, как обойтись.

— Мы непременно должны об этом говорить?

— У меня никто ничего не должен. Поэтому Феликс так хорошо себя здесь чувствовал. Со временем мы подружились. Он был интересным человеком, Феликс. — Она провела указательным пальцем по краю бокала. — Вы после его смерти уже были на Шипфе?

— Нет. А зачем?

— Я была там сегодня утром. Очень интересно, если посмотреть снизу. Я действительно хорошо знала Феликса, но в такое его достижение я не могу поверить.

— Какое достижение?

— Если он действительно бросился с Линденхофа на Шипфе, ему пришлось бы совершить прыжок с места на пару метров в длину. Иначе бы он застрял в кустах. Вы не задумывались над этим, господин Вайлеман?